Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
— Эть ты, малый, башковитый какой! — восхитился Тимофей. — А ведь хорошо бы такую кашу заварить. Только ежели трое — так ведь тоже мало для такого дела. Тут не миновать ещё кого-нибудь сговаривать, да только не вдруг догадаешься, к кому с таким разговором пойти. Нынче народ пуганый. А иной со страху болтлив.
Порешили на том, что дядя Тимофей сейчас же пойдёт и попытается привлечь на подмогу хотя бы одного-двух из самых надёжных мужиков. Если сделать этого не удастся, от Костиной выдумки придётся отказываться, и разведчики поспешат в отряд. А найдутся охотники, тогда всё пойдёт так, как и было задумано Костей: он подаст сигнал из центра села, от церкви. По этому сигналу каждый будет делать то, что ему назначено. Гараська, исполнив свою часть плана, сразу удерёт из села.
…Луна взошла уже высоко. Всё вокруг было освещено её голубовато-белым, неживым светом. Костя, держась тени, осторожно вышел из тесной улички на сельскую площадь. Слева и справа тянулись ряды домиков с закрытыми ставнями, похожие на людей, нарочно закрывших глаза, чтоб казаться спящими. Впереди чудно белели под луной вознесённые ввысь стены церкви. У её подножия облаками чернёного серебра клубились берёзы. Блескуче отсвечивали поверху листва и стволы берёз, непроглядной чернью были залиты тени.
Прямиком через площадь, по усыпанной мерцающей росой травке, направился Костя туда, в тёмную темь, под берёзы. Отсюда самой луны не было видно, и казалось, что устремлённый к небу церковный крест сияет сам собой. Костя засмотрелся, притих. Потом прижался к решётке церковной ограды и внимательно оглядел всё, что можно было увидеть внутри неё. Как он и думал, церковь была точно такой же, как и у них, в Поречном. Ну, а у себя-то дома он не раз лазил на колокольню. Путь знакомый. Только вот как войти в ограду? Очень просто залезть по завиткам узорных кованых ворот доверху и спрыгнуть вниз, но, когда обратно станешь уходить, может уже так не получиться… Костя поискал калитку и подёргал висящий на ней замок, пробуя на прочность. Потом достал из кармана захваченный у Пархомова напильник.
…А месяц всё так же сиял над затихающей Сальковкой. Впрочем, полная тишина в ней долго не наступала. То там, то здесь взвивалась пьяная песня, сбивчиво цокали подкованные железками заморские солдатские ботинки. Слышался осторожный конский топот, поскрипывали калитки и перелазы. На церковной площади тоже что-то постукивало и скрежетало, будто железом по железу.
Сальковцы, выгнанные военным постоем из домов и спавшие эту ночь в амбарах, сараях и сараюшках, тревожно ворочались, прислушиваясь к беспокойным, неурочным звукам, которые жили в ночи, путая представление о времени сна и бодрствования. Когда же вечерние шумы наконец устоялись и замерли, на площади возле церкви прогремели три выстрела кряду. И сейчас же, как бы в ответ, с края села понёсся пронзительный и долгий крик: «У-у-би-и-ва-а-ю-у-ут!» И через крохотную паузу: «Бра-ат-цы, дру-у-жи-и-на-а! Наших бью-у-ут! Му-у-жи-и-ки, поднимайтесь, бьют дружину святого креста-а-а!»
Видно, кричавший — а голос был молодой и сильный — очень хотел, чтоб как можно дальше был слышен не только вопль, а и смысл его. Слова выговаривались нарочито отчётливо и ясно.
— Солдаты, дружину бьют, руби служивых!
Загрохотали выстрелы, защёлкало по заборам, по стенам домов.
Молодого больше не было слышно, но, как бы подтверждая первый крик, заорали сразу с обоих концов улицы басистые мужичьи голоса: «Дружина, сюда! Убиваю-ут на-а-аших! Солдаты сво-о-ло-чи!» — дальше пулемётной очередью следовала отборная ругань. И — опять выстрелы.
Пробудившиеся сальковцы без труда могли бы узнать голоса Тимофея Пархомова и других односельчан, но им в голову не приходило прислушиваться да разбирать голоса. Спешили скорей упрятать свои семьи в подполы и погреба: когда лихие гости меж собой дерутся, не попало бы хозяевам…
На улице показались первые всполошённые фигуры разбуженных дружинников. Выбегали в одном белье, на ходу заряжая разнокалиберное своё оружие — наганы, маузеры, английские винтовки, русские трёхлинейки.
— Где, кто? Откуда бьют? — спрашивали друг у друга и не ждали ответа.
Теперь сами стреляли по теням, по заборам, по канавам, в которые запрыгивали с ходу свои же.
Может быть, тревога как внезапно возникла, так и прекратилась бы, а недоразумение рассеялось, если бы не раздался, подхватывая панику и разнося дальше, похожий крик на другой улице, там, где расквартировано было много солдат батальона колчаковской пехоты.
— Изме-е-на-а! Е-е-а-я рота, в ру-жье-о! — заорал зычный густой бас.
Какой роте команда, было не разобрать, но слово «измена» приятель Пархомова выговаривал нарочито громко.
— Измена! Дружинники — шкуры! Дружина красным продалась! Стреляй, кто живой! — И здесь же выстрелы частыми, отрывочными хлопками.
Снова зацокало у церкви, громко — по железу и камню. И там благим матом кричал человек, у которого, видно, со страху голос сделался тонким, как у подростка:
— Капитана ранили, Токмакова-а! Спасай капитана! Му-жики-и! Агарка убили-и! Караул!
А через несколько минут мощное «б-а-ам-м!» прогудело над селом. Гулкое дрожание разбуженной меди влилось в шум и гвалт, и всё равно было слышно отдельно, придавая какую-то всеобщность возникшей тревоге. Ба-а-м-мм, бам-мм, бам, бам, бам! — всё учащаясь, забил набат. Как бы подстёгиваемая этим неумолчным, требующим действия звоном, заторопилась перестрелка.
В мертвенном полусвете-полусумраке заметались не различающие противника, бьющие наугад, одинаково раздетые и переполошённые дружинники и солдаты. Кое-кто успел вскочить на коня. Ржание перепуганных, вздёргиваемых поводьями лошадей дополняло всё усиливающуюся неразбериху. Выскочившие из домов командиры понимали не больше своих подчинённых. Их попытки собрать людей ни к чему не приводили.
Уже была пролита кровь, и она взывала к отмщению. Между дружинниками и солдатами завязывались рукопашные. Заваривалась настоящая крутая каша, которую не под силу было расхлебать ни капитану Токмакову, ни атаману дружины святого креста.
По одной из улиц, остервенело ругаясь и размахивая чужой винтовкой, бежал Фёдор Поклонов. После того как «братцы» дружинники оставили его одного в пустом тёмном доме, он ещё бесновался, рубанул топором по столу и лавке и свалился в мертвецком сне. От криков и выстрелов проснулся, но сознание оставалось неясным. Обрывки снов перепутывались с пьяными воспоминаниями и явью. Смутно помнил, что перед ним стоял Коська Байков, этот давнишний его враг, и опять не поддался ему, Фёдору Поклонову, а, наоборот, сделал что-то очень вредное и оскорбительное для него. Только вот что именно, Фёдор припомнить не мог. С улицы до Поклонова донеслись крики о том, что кто-то продался красным, призывы в кого-то стрелять. Его туманному сознанию представилось, что среди тех, против кого поднимают дружину по тревоге, именно Байков является самым главным и вредным. Именно его нужно найти и уничтожить. Фёдор выхватил винтовку у одного из дружков, которые, возвратившись с пирушки, спали в горнице на полу, и побежал на улицу искать, догонять невидимого своего недруга.
Из калитки показался человек в одном белье, с наганом — дружинник. Фёдор выстрелил в него, перезарядил винтовку. Увидел солдата, прячущегося в тени забора, — выстрелил в него. И побежал дальше, выпучив свои серые, с пьяной поволокой глаза, корча круглый рот остервенелой руганью.
Наступил миг — его дёрнуло назад. Ещё не понимая, какая исполинская рука схватила его и не выпускает, стал отклоняться назад и набок. Его закружило и ткнуло лицом в дорожную пыль. Чья-то шальная пуля, может, своего же дружинника или своего же колчаковца, догнала и навек уложила наследника дома Поклоновых.
Человек на колокольне, крепко уцепившись за верёвку колокола, раскачивая её, прыгал вместе с нею из стороны в сторону. Он сам будто стал частью этого колокола, из чьей груди вырывается это гневное гудение, зовущее врагов истреблять друг друга.
