Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
Но долго звонить было нельзя. Нужно было уходить, пока столкновение между солдатами и дружинниками не стихло, пока те и другие не поняли, что их одурачили. Перед тем как спуститься вниз, перегнулся через перильца арочного оконного проёма поглядеть. Звонарь был не по чину любопытен.
Из переулка, словно спасаясь от погони, выбежали на церковную площадь двое и резко остановились перед её открытым пространством, соображая, куда теперь направиться. Чётко обрисовались силуэты в военных мундирах. У одного блеснуло что-то на груди — может, слишком усердно начищенная пуговица отразила лунный луч. «Звонарь» прицелился с упора, но, видно, не попал. Военные растерянно потоптались и повернули назад, туда, откуда только что убегали.
— Бегите, бегите, авось и там своё получите! — ещё весь в запальчивости схватки закричал им вслед человек на колокольне.
Колокола слабым ворчанием отозвались на его крик. Тогда он встал под самые колокола, поднял лицо к их разверстым пастям и что есть силы громко, уже не для кого-то, а просто для себя, крикнул: «А-ах!» — и немножко, одну секундочку, послушал эхо. Потом опрометью, рискуя в темноте попасть мимо ступенек и сломать себе шею, сбежал по лестнице, спрыгнул с паперти и, чуть не одним прыжком перемахнув церковный садик, выскочил за ограду. Только звякнул болтающийся в одной петле, взломанный им ещё с вечера замок на калитке.
Наверное, ещё не перестали дрожать медные горла колоколов, когда Костя достиг окраинных мазанок Сальковки. В лицо ему пахнуло ночным дыханием цветущей степи.
…Стреноженный конь дремал на том же месте, где Костя его оставил, под длинным стогом с осевшей серединой. Гараськиного коня не было. Скорее всего, Гараська сумел живым-невредимым убежать из Сальковки и теперь уж, наверное, в отряде. Надо и Косте поспешать.
Был час, когда к самым неутомимым людям, обязанным почему-либо бодрствовать ночью, подкрадывается дрёма. Но Косте спать не хотелось. Слишком сильное возбуждение он пережил. Ехал ходкой рысью, смотрел, как всё дальше раздвигается круг горизонта, как постепенно и земля в травах, и облака в небе, и сам воздух — всё меняет цвет, светлеет. Потом впереди по горизонту заалело, больше, больше, и вот уж во весь размах ничем не загороженного неба распылалась заря. У самого горизонта по ней обозначился круг чуть более горячий, чем остальное пространство. Это были как бы круглые края гигантского колодца, круглая дыра, за которой что-то накалялось, накалялось и вот переплеснулось через край. В глаза ударил блеск, и уже невозможно стало смотреть на всходящее светило. Высоко в небе, прямо над Костиной головой, залился жаворонок.
Костя не наслаждался бы так спокойно рождением нового утра, если бы знал, что секрет его сальковской «разведки боем» станет вскоре известен врагу. Что Никифор Редькин, раненный той ночью в руку, вернётся в Поречное. В трактире за кружкой браги будет рассказывать вперемежку с другими былями и небылицами о том, где и при каких обстоятельствах видел младшего сына коновала Егора Байкова и какая после этого вышла странная история — свои своих принялись колошматить. Всё это Редькин никак не объяснял, только выражал удивление: «Чего это, паря, сын-то коновальский говорил, будто сам Егор Михалыч в добровольцы ушёл, а он — вот он, по Поречному ходит…»
Рассказывал Редькин при разных людях, и слушали его по-разному. Нашлись и такие, которые поняли из россказней болтуна то, о чём сам он и не догадывался.
«Людям скажи…»
Ночное происшествие в Сальковке привело в ярость колчаковское командование.
У наших Костина проделка тоже не осталась незамеченной. Молва о ней разошлась сначала по отряду Гомозова, потом и по другим. На привалах партизаны рассказывали о ней тем, кто ещё не слышал, и всякий раз добавляли от себя новые, тут же придуманные подробности. Так что теперь и сам Костя, если бы услышал эту историю, вряд ли узнал бы себя в том хитроумном и бесстрашном разведчике.
Командир отряда наградил Костю часами. Это были его собственные карманные часы — тяжёлый кругляш из почерневшей от времени стали с торчащим на боку рубчатым винтиком.
На крышке часов не успели сделать никакой надписи. Передавая Косте награду, Гомозов сказал, чтоб носил он её пока так, а когда отряд получит отдых, тогда на крышке часов напишут, кому, от кого и за что дарены.
— А главное, — сказал ещё Игнат Васильевич, — дел у тебя тогда ещё поприбавится, вот все заодно и впишем. Так, что ли?
Партизаны по-своему обыгрывали Костин подарок. Частенько, подмигнув друг другу, они с самым серьёзным видом справлялись у Кости о времени, и тот, краснея, вынимал из кармана свои тёмные, похожие на обточенный водой камень-голыш часы и тоже без улыбки отвечал с точностью, который час, минута, секунда. И сам Костя, и его взрослые товарищи получали от этого большое удовольствие.
О том, что дел тогда прибавится, Гомозов говорил правду. Спустя немного Костя снова по заданию командира очутился в незнакомом месте, один, без отряда.
Теперь он устроился учеником на кожевню — довольно крупную, по сельским представлениям, кожевенную мастерскую, почти заводик, принадлежащую Филиппу Куприянову в селе Барсучиха. Это село было недавно освобождено от колчаковцев. Его жители с радостью встречали партизан, целыми семьями записывались в отряды, уходили вместе с ними дальше, воевать за Советскую власть. Но было в Барсучихе много и крепких кулацких хозяйств, которым возвращение Советов не сулило ничего хорошего. Кулацкая верхушка, сбиваясь вокруг Филиппа Куприянова, начала готовить контрвыступление, удар в спину партизан. Об этом стало известно в сельском Совете, дали знать в ближайшую часть, которая оказалась гомозовским отрядом.
Вот тогда-то и появился в кожевне Куприянова новый ученик, вернее, мальчик на посылках. Он назвался сиротой, дальним родственником одного из рабочих кожевни, Матвея Банныха.
Прошло несколько дней. Мастеру понадобилось куда-то послать ученика, но того не оказалось под рукой. Стал звать — не дозвался. Кто-то услужливо подсказал, что мальчишку, лентяя и лежебоку, уже несколько раз находили в складском сарае уснувшим на тюках с кожами. Он небось и сейчас там спит.
Со вчерашнего утра сарай запирался на три замка, и ещё при нём находился в качестве сторожа родственник хозяина. Очень ценные шкуры привезли вчера для выделки, целых три подводы. И сгружали их не возле сарая, как обычно, а закатывали телеги внутрь. Вот после этого и стали особенно беречь складское помещение. Запросто забраться туда и уснуть ученик никак не мог. Рассерженный мастер решил, как только мальчишка покажется, отлупить, чтоб помнил, да и выгнать в три шеи. Кусок хлеба в день, за который мальчишку нанимали, не даром даётся… Да и тому Матвею, который за него просил, тоже показать, где раки зимуют.
Однако мастеру не пришлось исполнить свою угрозу. Ещё не стемнело, как кожевню окружила группа вооружённых партизан, только что вернувшаяся в Барсучиху. Напрасно пытался стрелять хозяйский родственник, стерёгший склад. Замки сбили. Из нижних тюков готовых кож и из вороха вчера привезённых «ценных шкур» партизаны, а вместе с ними Матвей Банных стали доставать винтовки, обрезы — целый арсенал. Доставали с такой уверенностью, будто сами лично видели, как закладывалось оружие в эти тюки. Оно так и было. Во всяком случае, уж один-то из них точно видел, самый младший в партизанской группе. Мальчишка, недавно принятый в кожевню, мнимый родственник рабочего Матвея Банных, разведчик Костя Байков.
«Службу» в кожевне Косте тоже следовало бы записать на дарёных часах. «Заодно», как сказал Игнат Васильевич. Но хоть и велики были часы, а всё же не хватало на круглой крышке места, чтоб написать на ней обо всех делах партизанского разведчика лета тысяча девятьсот девятнадцатого года.
Опять пошли о Косте разговоры. Для кулачья по сёлам и карательных начальников имя парнишки Байкова Константина всё чаще становилось рядом с ненавистными для них именами командиров партизанских отрядов, известных большевиков и агитаторов.
