Когда приходит ответ - Вебер Юрий Германович (читать книги полные TXT) 📗
Эвакуация упорно сводила их друг с другом. Комнаты для научных работников им пришлось взять в одном доме, даже в одном коридоре. Выезды на всякие «заготовки» тоже приходилось совершать часто вместе. Рослый, крупный, встречающий всякие невзгоды посмеиваясь, Копылов не хотел уступать Мартьянову в том, что считалось «уж он-то вывезет!». Состязание было молчаливым, без уговоров, но и без поблажек. Они возвращались после таких «заготовок» каждый во главе своего маленького лабораторного отряда, обвешанные всякой поклажей. Копылов взваливал на себя — ух, разом! Мартьянов, хотя и крепкий, но не столь могучего сложения, придумывал с помощью лямок и двух туристских рюкзаков разные «системы распределения тяжестей».
Так вот и случилось, что Копылов стал изредка захаживать к Мартьянову «на огонек». Ну что ж, пассажиры дальнего следования тоже как-то сходятся.
— Терзаем идею? — спросил он сочувственно, кивнув на мартьяновские упражнения. — И вас еще хватает?
— Почему же это «еще хватает»? — передразнил Мартьянов. — По-моему, это не «еще», а как раз то, для чего и существует наш брат, ученый. Для развития науки, полагаю. Кто чем может…
— Ну, знаете, сейчас не такое времечко. — Копылов за неимением стула присел на кухонную скамейку.
— А что, разве завтра конец света?
— Не известно, что завтра, а вот сегодня… — Копылов выразительно прищурился на лампочку, которая стала вдруг заметно тускнеть (вероятно, «садится» аккумулятор). — Сегодня все мы солдаты, а солдат далеко не заглядывает.
С первых же дней войны лаборатория Копылова объявила себя «мобилизованной», как выразился он на собрании. «Мы все солдаты», — любил он повторять, придавая этим словам по своему усмотрению любой смысл. Он брал любые заказы на лабораторию, лишь бы они имели военное значение. А всю документацию научных работ, перспективные изыскания и прочее велел сложить, перевязать, забить в ящики — товарная тара — и спрятать, спрятать понадежнее. «Сначала надо уцелеть, отбить войну, а потом…»
Потом, потом… Этому настроению поддавались многие. И Мартьянов тоже сгоряча запрятал было свою папку. А теперь вот проводит над ней часы, когда больше всего-то и подсасывает от голодухи и усталости. Что за прихоть! И как к ней отнестись, когда весь ученый народ, даже самый академический, призван отдать свои знания войне и когда в лаборатории самого Мартьянова, в лаборатории номер семь, едва поспевают с тем, что ждут от них — на заводах, в цехах, на участках, работающих на войну? Время бьет в набат, горит! А тут вдруг такое занятие.
Копылов не осуждал его, а скорее жалел. Как всегда, посмеиваясь.
— Тыловая тема, — сказал он с открытой улыбкой. — Чем занимается командир запаса в свободное время…
— Благодарю за намек, — поклонился Мартьянов. — Но, кажется, по-вашему, по-военному, без тыла ни одного наступления не бывает. В том числе и в науке…
— Ну, знаете, полезнее все-таки думать о другом, — веско сказал Копылов. И добавил многозначительно: — Фронт-то где он? И где мы с вами?..
— Фронт везде! — воскликнул запальчиво Мартьянов. — Между прочим, и тут! — хлопнул ладонью по своим записям.
Наташа беспокойно задвигалась во сне.
— Тссс! — испуганно громовым шепотом просвистел Копылов.
И, прижимая палец к губам, тяжело ступая на цыпочках, вышел из комнаты.
Как всегда, разговор между ними был, собственно, ни к чему, так шуточки и колкости мимоходом. И как всегда, оставляя какой-то осадок.
Мартьянов пытался снова заняться своей алгеброй. Важная мысль, которую перебил приход Копылова. Очень важно… Алгебраическая запись релейных цепей позволяет не заботиться о том, чтобы получить сразу наиболее простую схему. Вначале надо записать как придется, лишь бы алгебраические выражения отвечали тем условиям работы, какие требуются. А вот потом… Потом-то все и начинается. Пользуясь аппаратом логики, и можно уже шлифовать первоначальную запись, производить преобразования, упрощения. Пока не получишь что-то самое простое и складное, и формулы подскажут: дальше трогать уж нечего. Чудесно! Если бы Копылов был хоть чуточку другим, он обязательно ему об этом рассказал» бы. А так и рассказать даже некому. Мартьянов покосился на спящую Наташу. Она очень уставала от работы в госпитале, от неуютности их зауральского существования.
Ну, кажется, пора. Бедная лампочка совсем потускнела. И чугунка давно заглохла. Мартьянов ложится наконец, укрывшись в пахучем тепле овчины, накинутой поверх одеяла. Уральский мороз военной зимы стоит над миром.
4
Каждое утро Мартьянов старался пробраться по коридорам школы возможно незаметнее. Пока он шел по коридорам, он был председатель месткома, и всякий мог остановить его с жалобой или претензией, отвлечь по неотложному делу. Но как только он входил к себе в лабораторию и закрывал за собой дверь, он был уже научным руководителем, достучаться до которого не так-то легко.
Его встречало заспанное, осунувшееся лицо Володи-теоретика, едва только поднявшегося со своего ложа. Вообще-то состав лаборатории теперь сильно уменьшился. В первые же дни войны получил повестку Николай Зубов. Сложил аккуратно наброски схем, листы вычислений и попрощался со всеми, мягко пожимая руки своей огромной ладонью с таким невозмутимым видом, словно собрался куда-то запросто в отпуск. На фронт так на фронт. Мартьянов счел нужным ему сказать: «Долг каждого в такой час…», но запутался в словах и закончил не очень ловко: «Надеюсь, мы еще увидимся…» А затем Верочка Хазанова была призвана. И стала Верочка Хазанова, городская барышня ученого вида, тихая, стеснительная Верочка, связисткой, в защитной пилотке, в солдатских сапогах. И ее отпустил Мартьянов, бормоча какое-то напутствие.
Он, вероятно, распустил бы всю лабораторию по тогдашнему настроению. И сам давно шагал бы лейтенантом в какой-нибудь части инженерных войск, как проставлено в военном билете, если бы не распоряжение, полученное в институте в первые же часы войны: всем научным руководителям оставаться на своих местах. Но ему казалось сгоряча: что там какая-то исследовательская возня, занятия над папками вроде «Математической логики», что все это, когда… война! Он не то, что Копылов, который с самого же начала самоотверженно дрался за каждого из своих, доказывая во всех инстанциях, что их институтская лабораторная работа и есть работа на войну. Лишь постепенно все вошло в норму. И тогда Мартьянов решился написать в докладной о Вадиме Карпенко: «незаменим», — его давний, постоянный помощник, трудноуправляемый, но действительно незаменимый.
А Володя-теоретик. Медицинская комиссия, грозная комиссия военкомата его забраковала. По глазам. Оказывается, его манера вечно прищуриваться происходила не только от иронического склада, как и подобает молодому аналитическому уму. Володя, оказывается, был близорук. Он вернулся в лабораторию, вооруженный толстыми окулярами в солидной оправе, и, приняв сразу более солидную внешность, прикрыл свое смущение очередным афоризмом: «Дефект зрения еще не отсутствие точки зрения».
Потом, когда институт как-то устроился на новом зауральском месте, пожалел Мартьянов — и не раз жалел, — что так поредела его лаборатория и недостает ему, очень недостает тех, с кем он так легко расстался. Как бы пригодился сейчас их хоть и небольшой, но все же определенный опыт, умение обращаться с реле, с устройствами телемеханики!
Война. Бешеные темпы производства. Во многих обезлюженных цехах оставались лишь женщины да мелюзга». Как выдержать темпы? Чем заменить ушедший квалифицированный труд? «Тыловой» вопрос, который, без преувеличения сказать, становился вопросом жизни и смерти.
Ясно: механизировать что можно; перевести на автоматику что можно; расширить сигнализацию, контроль где можно. И как тут не вспомнить, что есть же и такая наука, такие институты и лаборатории, которые всем этим занимаются, должны заниматься. Даже если им и пришлось пережить передряги великого переселения и если они раскиданы сейчас где попало по школам, распустившим своих учеников, по театрам, погасившим свои рампы? Чем же могут они ответить, эти институты и лаборатории?
