Когда приходит ответ - Вебер Юрий Германович (читать книги полные TXT) 📗
Парни кинулись к печи, принялись крутить регуляторы форсунок, вбрызгивая в пламя побольше нефти, а технолог продолжал изливаться на все лады. И все поглядывал на стрелку пирометра.
Это вот и резало. Температурный режим печей. Гильзы требуют при обжиге определенной температуры. Определенной! — грозил пальцем технолог. Десять градусов меньше или десять больше — уже тревога. Иначе… Технолог только всплеснул отчаянно руками. Человек там стреляет, а у него в решающую секунду — стоп! отказ! — заклинился патрон, не выбрасывается гильза. Вот где отзовется промах при обжиге. Отклонение за десяток градусов сюда или за десяток градусов туда.
А как держать режим, если у разных печей разный уровень температуры, если надо следить все время за стрелками, и если нет привычки следить за стрелками вот у этих парней и у этих усталых женщин, и если от жара, от копоти, от тоски военных дней бывает так, что глаза, по выражению технолога, «смотрят и не видят»? Как же, спрашивается, держать?
— Ну, как, наука? Что ж придумаем? — спрашивал технолог, обдавая Мартьянова пламенем своей язвительности, ждал, что скажет Мартьянов, этот случайный гость из столичных ученых сфер, заглянувший по капризу войны сюда, к ним, в медвежий угол.
— Как тонуть, так за науку, как за соломинку, — покривился Мартьянов. Его задело это насмешливое обращение — «наука».
А все-таки, увязая теперь в сети вариантов, в бесконечной перетасовке схемы автоматического контроля температуры, он вспоминал не только картины патронного производства, женщин и парнишек, снующих между печами, не только груды поблескивающих гильз, но и видел живо перед собой этого язвительного, злющего человека, издерганного в цеховой горячке. Ладно, будет тебе ответ, технолог! И не его ли имел он в виду, когда говорил в лаборатории Володе-теоретику: «Вы же знаете, как там ждут».
Уже почти все придумано. И полностью состряпано главное: контактная гребенка — зерно всего устройства. «Блеск!» — по выражению Володи.
Стрелка гальванометра, получая ток от термопары в печи, бежит по шкале, проплывая при этом над рядом подвижных контактов, ну вроде над клавиатурой рояля. И там, где стрелка остановилась, показывая градусы в печи, — там падает ее молоточек и словно пальцем ударяет по клавише. Дзинь! — беззвучная нота автоматического контроля. И тотчас же в гребенке образуются цепи сравнения: что показывает печь с тем, что должно быть. Включаются одни реле, отключаются другие. И если температура соответствует, то устройство молчит, а если отклонение — десять градусов сюда или десять градусов туда, — сигнал тревоги. Включается звуковой аппарат. Загораются и гаснут лампочки. На экране вспыхивают надписи: «Больше» — «меньше». Светопреставление! И так будет взывать и светиться, пока не подойдут, не увидят, в чем дело, не отрегулируют печь. Понял, технолог?
С контактной гребенкой можно связать все печи в цехе, штук пятнадцать подряд. И все они по очереди будут автоматически разыгрывать на ее клавиатуре свои температурные прелюдии. Как по нотам. Каждые полминуты шаговый переключатель замыкает очередное реле, и автомат опрашивает следующую печь. А через полминуты еще следующую… Теперь закладывайте ваши противни с гильзами, и уж хотите или не хотите, а печи не дадут прозевать — сами заголосят.
И пусть тогда технолог попробует поддевать — «наука»! Только вот еще осталось последнее…
Это последнее как раз и застопорилось напоследок. Релейный узел. Полтора десятка реле, осуществляющих все необходимые переключения одно за другим. Уже конструкторы из проектного бюро выпускали кальки на то, что было в лаборатории заложено и проверено. Проектное бюро очутилось в сумятице эвакуации в том же городке, и мартьяновский институт пытался использовать при случае его уцелевшие конструкторские силы. А бюро, загруженное разными заказами, всегда не хотело ничего ждать и всегда заставляло ждать себя, скупилось на своих людей. Уже Вадим Карпенко вместе с конструктором, которого удалось все же отвоевать и которого теперь никак нельзя было упустить, сидели невылазно на патронном заводе, следя за подводкой, монтируя готовые детали и вкушая все прелести характера заводского технолога. Скорее, скорее!..
А релейный узел, который, собственно, и должен управлять «всей музыкой», производя серию включений и отключений, — релейный узел грозил сорвать все дело.
Всякий раз, как Володя объявлял над схемой узла:
— Да будет точка! — и театрально произносил: — Amen! — воображая, что изъясняется на латыни, Мартьянов обязательно к чему-нибудь в схеме прицеплялся, отвечая в тон:
— Аминь, рассыпься! — и как будто даже не без удовольствия.
Опять перетасовка. Опять все рассыпать и собирать заново. Упрямый релейный узел перекочевывал с монтажного стола на грифельную доску, принимая снова и снова под мелком Мартьянова десятки различных переодеваний. Вариант седьмой, вариант восьмой, вариант энный по счету… И все для того, чтобы полтора десятка реле совершали в нужном порядке нужную гамму переключений. Ступеньки автоматического действия. Молоточек, насаженный на стрелку гальванометра, падает, ударяя по клавише контактной гребенки. Мгновенное сравнение показаний температуры. Молоточек поднимается. Переключение на другую печь… А если отклонение, то последовательность другая. А если в чем неисправность, то последовательность еще другая… Семь ступеней, семь последовательных шагов. До, ре, ми, фа, соль, ля, си — что должны отбивать эти реле, перебирая лапками контактов.
Беда-то в том, что для такого узла нужны были бы реле с большим числом пружинных контактов. Ну, не менее десятка на каждом реле. Тогда проще разыграть гамму переключений. А в лаборатории остались только реле с пятью-шестью контак тами, не больше, — только то, что успели прихватить из Москвы. И где теперь возьмешь другие? Их не купить, не выписать теперь, когда война. Изволь изворачиваться. Решать то же, но так, чтобы навести в схеме узла жесточайшую экономию, найти вариант с наименьшим числом контактов. Вот и стратегия!
— «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» — декламировал Володя, возлагая на плечи Маяковского всю тяжесть своего иронически раздраженного состояния.
Мартьянов не отозвался, будто не слышал, погруженный в схемную неразбериху на доске. Медленное, томительное прослеживание по жилам и косточкам электрических соединений. А сам говорил: «Там ждут».
Он уже успел после настойчивых вызовов из коридора стать снова председателем месткома и снова уже под вечер вернуться в лабораторию, чтобы не упустить вожжей этого проклятого узла. И снова стучал неистово мелом по доске, будто в дверь, за которой должен скрываться наилучший ответ.
— Григорий Иванович! — тихо позвал Володя, так тихо, что Мартьянов сразу услышал и обернулся. — А вам не хочется, никогда не хочется… послать все это к черту? — спросил Володя.
Мартьянов посмотрел внимательно на молодого «теоретика», на выражение его окуляров и вдруг рассмеялся:
— Поверьте, хочется, очень хочется… Но… Я же спать не буду! Вдруг может выйти что-нибудь лучше. А мы упустим.
— Ну, лучшее — враг хорошего, — философически заметил Володя.
— С такой логикой в науку не ходят! — резко сказал Мартьянов.
Он теперь всюду сворачивал на свою излюбленную логику. Не мог с ней расстаться. Дома у изголовья своей койки держал всегда под рукой старый университетский курс «Логики» и перелистывал, находя в этом способ бороться с усталостью. И даже пробовал в спорах с Наташей применять аппарат логических доказательств, хотя, увы, женская логика часто опрокидывала его математические выверенные умозаключения. Так что и в этом смысле ему следовало бы еще подковаться.
— Григорий Иванович, — опять тихо позвал Володя, — а почему бы вам не попробовать? Взять этот узел алгеброй.
— Ну уж ваша алгебра! — совсем нелогично отрезал Мартьянов.
— Мы столько уже возимся с узлом. Хуже не будет, — сказал Володя.
— Ну хорошо! — почти грозно сказал Мартьянов. — Если уж так приспичило.
