Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА] - Офин Эмиль Михайлович (книги полностью .TXT) 📗
Так закончился этот памятный вечер. Лёва Королевич, как всегда, сдержал свое слово. И, между прочим, Катя на этот раз с ним не поссорилась. Они вместе ушли из клуба, под руку. Правда, за ними увязался еще и Костя Бондарчук…
Найти мечту!
— Эх вы, художники! — сказал Лёва Королевич — Номера на бортах моего грузовика вы еще можете написать, а настоящую живописную картину, — чтобы да, так нет. Это что, извиняюсь, осенняя степь или яичница с луком?
Лузгин сердито ткнул кисточкой в палитру, потом в лист ватмана, на котором было что-то мутно-желто-зеленое, и буркнул;
— Дуракам полработы не показывают, Топай отсюда.
А тихая Вера не обиделась. Даже не повернула головы; она тоже что-то рисовала за соседним столом.
— Ты, наверное, никогда не женишься, Лёва, — сказала она.
— Ребята, он все не может забыть ту рыжую художницу, — сказала красивая Катя Куликова. — Он и за мной-то одно время ухаживал только потому, что у меня такие же волосы.
— Увы, только волосы, — сказал Лёва. — И этим исчерпывается сходство. А между прочим, дело совсем не в цвете волос, тем более, что все вы теперь рыжие: если природа не угодила, то парикмахер…
— Хватит трепаться! — вдруг рассердилась Катя. — В самом деле, собрался в рейс, ну и проваливай.
— Что ж, поеду, — Лёва надвинул пониже на лоб фуражку с «капустой». — До свиданья, таланты без поклонников, — И он, насвистывая, вышел из клуба.
Под окном хлопнула дверца автомобиля, рявкнул мотор. Машина ушла.
Некоторое время все молчали. На стене в репродукторе женский голос тянул известную песенку: «Если я тебя придумала, будь таким, как я хочу». Сережа Красавин перестал черкать в своем альбоме, подошел к Лузгину и остановился у него за спиной.
— Пожалуй, у тебя здесь действительно наляпано. Зеленого надо меньше. Грубовато получилось.
Степка Лузгин ничего не ответил, только почесал обратным концом кисточки за ухом.
— И чего это мы поцапались с человеком? — сказала тихая Вера. — Да еще перед дорогой.
— А чего он насмешничает? — буркнул Степка. Помолчали. Рыжая Катя Куликова вдруг спросила:
— Ты хорошо помнишь ее, Вера?
— Еще бы! Не она бы, так и не было б у нас этого кружка.
— Да я не о том. Красивая она была? Неужели красивее всех наших девчонок? Ну, например… красивее меня, как по-твоему?
Вера повернулась от стола и посмотрела, но не на Катю посмотрела, а в окно, за которым в конце улицы сразу начиналась осенняя степь, бесконечная, небогатая красками, но такая безбрежная. Настоящая степь, не то, что у Лузгина нарисозано!
— Да как тебе сказать… Это вдруг не объяснишь. У нее не такая красота, как у тебя — вся на виду, мимо не пройдешь. У нее она какая-то не сразу заметная… Может, она вовсе и не красавица, а только…
— А чего же это Лёва сразу в нее втрескался? — спросил Степка Лузгин. — Столько времени уж прошло, а он переживает. Не понимаю.
— А я понимаю… — сказал Сережа и исподлобья посмотрел на тихую Веру.
Вера покраснела и снова наклонилась над столом.
Лёва в зто время проезжал Круглый брод. Лёва гнал свою машину в район за запчастями для тракторов, Но не о шатунах и карбюраторах думал он сейчас. Встречный ветер бил по кабине редкими, но тяжелыми каплями дождя, сентябрьское солнце прорывалось сквозь рваные облака, оживляя безлюдную степь и неярко отражаясь в широком разливе речушки; под колесами автомобиля шипела вода…
Лёва привычно крутит баранку и думает о том, как трещал и шипел под дождем в ту далекую ночь здесь, у Круглого брода, костер. Его разжег, не жалея солярки, проезжий тракторист. Гудел под брезентовым навесом порывистый ветер, от земли пахло промозглой сыростью, и девушка с рюкзаком за плечами, в сапогах и в ватнике простуженным голосом читала свои стихи случайным степным попутчикам:
И ты лицо подставил ветру, Ты, кто проехал полстраны, Чтоб стать хозяином вот этой, Как будто спящей, целины. Твоей земли, которой снится Глухая тракторная дрожь И то, как ты в зерно пшеницы По локоть руки окунешь…
С тех пор не однажды окунал в целинное зерно свои натруженные загорелые руки бывший одесский шофер Лёва Королевич. И каждый раз, когда струилось между его пальцами золотое зерно, он вспоминал эти стихи и видел, как девушка, сняв мокрую косынку, встряхнула головой и над костром полыхнули ее волосы, будто огонь поджег сноп соломы. Промокшие до костей люди тянули к огню озябшие пальцы и все просили: еще, еще читай. Позднее, у себя в совхозе, Лёва любил, работая, мурлыкать эти стихи сквозь зубы или с гордым видом читать их своим ребятам…
Лёва машинально крутит баранку. Круглый брод уже остался далеко позади… И откуда они берутся, такие девушки? Почему он не увел ее с собою, дал уйти, потеряться где-то в степи? Чем ты думал, товарищ Королевич? Эх, пижон…
— Зря поругались с человеком, — сказала тихая Вера. — Ведь, наверное, это у него была любовь.
— С первого взгляда, что ли? — спросил Степка Лузгин. — Что-то я в это не верю.
— А я верю, — сказал Сережа Красавин.
На этот раз он ни на кого не посмотрел, но тихая Вера все равно покраснела.
— Так ведь эта художница пробыла в нашем совхозе, если не ошибаюсь, совсем недолго, — сказала Катя Куликова ревниво. — Я-то ее не видела, ездила тогда в район за медикаментами. Расскажи, Вера.
— Что тебе рассказать? Это невозможно рассказать. Надо было видеть Лёвино лицо и как он ее искал потом.
— А откуда она взялась?
— Да неизвестно откуда. Из степи. Пришла в сапогах, в ватнике. Такая маленькая, рыжая. Мы после работы собрались под навесом на току. Лёва был немножко под мухой, дурачился, смешил всех. Ну, знаете, как он умеет…
— Ты мне не про Лёву — про художницу рассказывай.
— Я же и рассказываю. Сначала никто не обратил на нее внимания: сидит в сторонке у столба на рюкзаке. Потом Лёва вдруг пригласил ее танцевать. А девушка поглядела на Леву и отвернулась: «Я, — говорит, — с пьяными не танцую». Ну, Лёва, конечно, полез в бутылку. «Это я-то пьяный? Да я могу литр выпить и не покачнусь! Я умею водить по двадцать пять часов в сутки автопоезда с зерном!..» — и пошел, и пошел… Ну, сами знаете нашего Леву.
— Ты про художницу рассказывай.
— Отстань! Я же и рассказываю. Была там на току старая школьная доска. На ней отмечали число машин с зерном. Ну вот, рыжая подошла к той доске, взяла мел, оглянулась разок, другой и нарисовала человечка, очень смахивающего на Лёву, каким он был в ту минуту: волосы всклокочены, из-под телогрейки торчит конец ремня, как хвост у обезьяны; ноги раскорячены, а пальцы на ручищах растопырены, будто он собирается схватить кого-то за глотку… Потом стерла это с доски и клуб наш нарисовала. Как он забит пустыми ящиками, на двери висит замок, а на крыльце… — Вера вдруг запнулась.
— Давай, давай. Чего ты язык проглотила? — насмешливо спросил Степка Лузгин, — Забыла, так я напомню: а на крыльце двое наших ребят в карты дуются. И один из них — кто?
— Ну, я… — сказал Сережа. — Действительно, мы в тот день с Сашкой в «дурака» перекинулись. Заприметила она как-то, успела, художница эта. Стоит возле доски, смеется себе. Зато мы все переругались: чего это клуб, мол, занят под склад тары, а мы на току в холодище и в грязи толчемся? До того накалились, что в тот же вечер выбросили из клуба все ящики, вымыли пол… А художница и говорит: «Что же стены в клубе голые? Ведь некрасиво. Неужели никто из вас, товарищи, не умеет рисовать?» Ну, тут наши закричали: «Степка Лузгин умеет! Вера любит рисовать!» Вот тогда-то и организовался этот кружок. Принялись мы, что называется, оформлять клуб.
— А что же Лёва? Вера улыбнулась.
— Лёва — тот больше всех старался. Сбегал к сапожнику за гвоздиками, помогал развешивать рисунки, принес дрова, печку затопил, а потом чистый, бритый, как в праздник, слушал, что художница говорила про то, как всем людям помогает жить искусство. Ни одной шуточки не отпустил и вообще не трепался. А после подошел к художнице, тронул ее за руку и говорит… Что он сказал тогда, Сережа?
