Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА] - Офин Эмиль Михайлович (книги полностью .TXT) 📗
Одна койка была свободна, на второй, у окна, лежал больной. Глаза большие, карие, волосы ежиком, уши торчком, а лицо еще бледное, но все-таки уже не серое.
— Здравствуй, аппендикус, — сказал Лёва.
— Здравствуйте. Спасибо вам…
— Ну-ну, давай без соплей. Я этого не люблю. Как дела?
— Есть охота.
— Вот это мужской разговор. Держи: яблоки, лимон. Витамин цэ, понимаешь? Масло будешь добавлять в кашу, а колбасу эскулапы не пропустили, я ее сам за твое здоровье съел. Тебя как зовут?
— Кириллом.
— Ну вот что, Кирюха, мотоцикл твой я, между прочим, сдал в раймилицию. Выйдешь — получишь, как в аптеке. — Лёва встал с табурета. — Ты давай поправляйся, а мне ехать надо. Мне еще до моего «Авангарда» двести километров гнать.
— До «Авангарда»? — Кирюха огорченно вздохнул: — Наш «Молодёжный» в стороне. Жаль. Надо бы красок купить, художница просила.
— Что?..
Красок, говорю. В тюбиках, знаете?
— У вас в «Молодёжном» есть художница? Откуда она взялась?
— Да вроде бы со студентами приехала. А потом оказалось — сама по себе.
— Какие у нее волосы?..
— Волосы? Волосы, кажется, рыжие… У вас халат упал.
Лёва поднял простыню и опять сел на табурет.
— А ну, рассказывай.
— Что рассказывать?
— Все рассказывай. Что рисует, как рисует?
— Хорошо рисует. — Кирилл заулыбался. — Речку, доярок, Макара Осипыча, передового комбайнера изобразила. А стенную газету разрисовала — ну, надорвешься… — Он опасливо провел рукой поверх одеяла по своему животу, поморщился. — Только отвлекают ее сильно. Сначала полеводы пристали: оформляй доски показателей для бригад. Сделала. Потом шоферы уговорили писать номера на бортах — это уж ни в какие ворота не лезет! Все равно не отказала. А сейчас агитплакаты рисует, все краски извела… Куда же вы? Посидите еще. Вон опять дождик пошел.
— Надо ехать. Ты вот что, Кирюха, не переживай. Краски я доставлю.
— Возьмите же, деньги.
— Новый фокус — у больного деньги брать. Я найду.
— Ну, знаете… — Кирилл преданными глазами посмотрел на Леву. — Я комсомолец, в бога, конечно, не верю. Но вас мне, ей-богу, сам бог послал.
— Дурак! — нежно сказал Лёва. — Это тебя мне бог послал.
В коридоре топтался белобрысый парень с блокнотом в руке.
— Одну минутку, товарищ Королевич. Я из районных последних известий. Вы совершили благородный поступок. Я должен…;
— Ну-ну, давай без соплей. Я этого не люблю. — Лёва легко отстранил белобрысого и ушел, напевая:
Охра, сепия, кармин, Тушь, гуашь, ультрамарин!..
Через несколько минут он уже входил в раймаг.
— Привет, Борис Борисович! У вас есть, будьте любезны, краски?
— Здравствуйте, товарищ Лёва. Каких красок вам дать?
— Таких, какими Александр Степанович раскрашивал алые паруса.
— Какие паруса и какой Александр Степанович?! Не знаю, кого вы имеете в виду, но красок в нашей торговой точке полный ассортимент. Вот, к вашим услугам, — берлинская лазурь, изумрудная зелень, свинцовые белила, сурик, киноварь… Ай, всё, что хотите. Сколько возьмете?
— Все. Чохом по два тюбика. Заверните.
— Клавочка, обслужите оптового покупателя. Что еще прикажете, Лев Григорьевич? Случайно есть рубашки вашего размера, носки — безразмерные, макинтоши, галоши. Выбирайте.
Лёва рассеянно оглядел витрины, полки, прилавок. На прилавке лежал небольшой пестрый коврик.
— Возьму ковёр. Вот этот — сто на шестьдесят сантиметров. Впрочем, постойте… Кажется, у меня не хватит презренного металла.
— Ай, кого это волнует? Что я вас первый раз вижу? Пришлете остаток с попутной машиной. Я пока свои доложу. Клавочка, выбейте чек.
— Борис Борисович, вы не завмаг. Вы — маг! Маг и волшебник. Спасибо… Привет!
Держа под мышкой свернутый в трубку коврик и размахивая пакетом с красками, Лёва большими шагами пошел из магазина. Завмаг посмотрел ему вслед поверх очков.
— Сумасшедший. Кассирша Клава вздохнула.
— Эх, Борис Борисович, не читали вы «Алые паруса». Лев Григорьевич, по всему видно, надумал жениться.
Завмаг добродушно кивнул:
— Так я же и говорю, что он сумасшедший.
В женском общежитии — просторной комнате с узкими койками вдоль стен — художница рисовала на большом столе плакат: румяная большеглазая девчонка за штурвалом комбайна, и надпись: «Девушки! Смелее овладевайте передовой техникой». За согнутой спиной художницы стояли парни и, шушукаясь, следили за ее работой.
— Да ведь это Настя из четвертой бригады. Честное комсомольское!
— Какая еще Настя! — Художница засмеялась. — Это обобщенный образ. Понятно?
— Понятно — обобщенная Настя,
— Эх, кабы нам еще про химию чего-нибудь.
— Ну нет, — сказала художница. — Хватит. Загостилась я у вас. Да и красок больше нет.
— Краски есть. Вот они, пожалуйста, ваши краски. Оба парня и художница обернулись к дверям.
В дверях стоял высокий человек; капли дождя блестели на его кожанке, блестел лакированный козырек фуражки, блестели черные глаза, которыми он пристально смотрел на художницу.
— Вот краски, — повторил человек. — Понимаете, ваш Кирюха…
— Вы — шофёр Королевич? Из «Авангарда», — сразу сказала художница и улыбнулась ему, как другу.
Лёва, удивленный, рванулся с порога прямо на середину комнаты.
— Узнали? — озадаченно спросил он. — Узнала она меня, узнала! Понимаете, хлопцы!
Хлопцы попятились и тактично смылись из комнаты. Художница спросила:
— Что с вами? Вы, случайно, не…
— Только одну кружку пива. И то вчера с разрешения сержанта.
— Какого сержанта?
— Ну, которому я отдал на хранение Кирюшкин мотоцикл. Кирюшка-то ваш аппендицитом заболел. Да вы не беспокойтесь, с ним теперь все в полном порядке.
— Бедный Кирюша… — сказала художница. — Надеюсь, он скоро поправится… Спасибо вам. Давайте же краски.
Она протянула руку к пакету, но Лёва отступил, замялся.
— Понимаете… Уж больно отлично они упакованы, сам Борис Борисович постарался, как для оптового покупателя. Потом опять завязывать…
— Не понимаю?..
— Чего ж тут непонятного, — вкрадчиво сказал Лёва. — Ведь вы сами только что справедливо отметили, что загостились здесь. А у нас в «Авангарде» кружок хромает, можно сказать, на все кисточки. Лузгин, например, совсем зашился: не степь нарисовал, извиняюсь, а яичницу с луком.
— Кружок рисования? — оживилась художница. — Интересно!
— Это ваш ватник висит там в углу? — осведомился Лёва. — Разрешите…
— Ого, какой вы… — Художница задорно вскинула голову, и от этого медный купол ее волос колыхнулся и распушился чуть-чуть. — А если я не поеду?
— У меня в кабине — ковер, размер сто на шестьдесят, ручная работа. Я купил, чтобы вам было удобнее ехать.
— Да что вы?.. Сумасшедший!
— Я уже это слышал сегодня.
— Подождите. Мне нужно собраться, — сказала она. Молодежь пришла провожать художницу. Девчата
охали, а парни сердито косились на Леву. Один из них — тот самый, что просил нарисовать «про химию», настырно канючил:
— Ну, зачем вам уезжать? Не надо уезжать. Мы вам все условия создадим…
— Отойди от машины, — ласково сказал ему Лёва, — по-хорошему отойди. — Он осторожно, но решительно оттеснил парня, взял рюкзак у художницы и помог ей сесть в кабину. — Прошу. Сейчас Лёва Королевич покажет вам, что такое настоящая езда по степи.
Степь! Много о ней написано, много рассказано, многое и увидено за трудовые целинные годы. Зимой она спит "од снежной пуховой шалью, весной, вспаханная, как бы укрытая тяжелым черным бархатом. А летом раскинется, чкак золотой океан, и поплывут по золотым волнам крылатые жатки. Всегда она хороша! Даже в такую вот непогоду, когда сыплет с неба осенний дождик и уходит за горизонт пожухлая стерня, — в этом есть грусть, и красота есть. Только как ухватить ее, эту красоту, запомнить и нарисовать? Степка Лузгин бьется уж который вечер, а получается черт знает что. Кажется, справедливо насмешничал Лёва Королевич…
