Дети Солнцевых - Кондрашова Елизавета (лучшие книги txt) 📗

Некоторые из старших вынули носовые платки и приложили их к глазам. Все воспитанницы, и пепиньерки, и классные дамы стояли, опустив головы, и внимательно вслушивались в каждый звук голоса maman.

Пока начальница говорила, две горничные внесли в залу узкую длинную скамейку, поставили ее в десяти шагах от начальницы. Третья горничная, вошедшая вслед за ними, держала в руках пучок длинных прутьев, связанных мочалкой.

Воспитанниц всех классов и возрастов при виде этих приготовлений сковал ужас. «Кого? — думалось каждой. — Всех? Это невозможно! Тех, кто кричал? А как узнать, кто кричал, а кто нет? Верно, только тех, у кого дурные балы за поведение».

И каждая стала вспоминать свои провинности и проверять свои отметки. Даже те из воспитанниц, которые могли быть уверены в неприкосновенности, так как имели на плече две кокарды, красную за усердие и голубую за поведение, и те волновались от ожидания чего-то страшного.

— Солнцева! — вызвала опять начальница.

— Тебя, тебя, — зашептали девочки, слегка толкая Варю.

Варя, как и в первый раз, нерешительно шагнула вперед и остановилась.

Мадам Адлер сказала что-то горничным, стоявшим у скамейки. Одна из них, волнуясь не менее самих воспитанниц, подошла к Варе, подвела ее к скамейке, другая расстегнула и спустила с девочки все платье, и Варя, еще не успев понять, что с ней делают и для чего, уже лежала на скамейке, две девушки держали ее, а третья стегала прутьями.

Варя не шевельнулась и не крикнула. Она не чувствовала ни боли, ни страха. Ее сняли со скамейки, поставили, одели. Бунина, по приказанию мадам Адлер, взяла ее за руку и поставила на место. Девочка стояла, но как будто ничего не сознавала, только лицо ее было бледно, губы сжаты, и вся она поминутно вздрагивала.

Начальница встала с кресла и, поддерживаемая инспектрисой под руку, еще раз обратилась к воспитанницам:

— Стыдитесь, что вы неумением держать себя доводите до необходимости прибегать к подобным постыдным мерам. На этот раз только маленький класс, который был причиной всего происшедшего, останется в воскресенье без родных. Но если случится что-нибудь подобное еще раз, предупреждаю вас, вы будете наказаны все, все без исключения.

С этими словами она, поддерживаемая мадам Адлер, вышла из залы.

В зале и после ее ухода было тихо. Все стояли, как после похорон, в каком-то недоумении. Всем было тяжело и не по себе. Классные дамы тоже чувствовали неловкость. Кто-то из детей, стоя за Варей, обнял ее за талию. Она не шевельнулась и продолжала стоять, ни о чем не думая, никуда не глядя. Какое-то гнетущее чувство давило ее. Она всем существом своим сознавала одно, что здесь сейчас с ней случилось что-то ужасное, после чего «так быть нельзя».

Воспитанницы в совершенной тишине двинулись по классам. Сначала ушли старшие классы, потом средние. Пошли, наконец, и маленькие. Шла со своим классом и Варя. Когда маленькие проходили по спальням старших, кто-то дотронулся до руки Вари.

«Ах, что им нужно! — подумала Варя. — И чего они все на меня так смотрят?»

Пришли в дортуар. Девочки тихо, без разговоров и обычного шума, стали раздеваться. Разделась и Варя. Подруги молча помогли ей, сняли с нее всё, сложили даже за нее платье, передник и все принадлежности туалета и аккуратно, по положению, уложили все в известном порядке, известной складкой, поверх верхней подушки, которая обычно клалась на табуретку, и, не сказав ни слова, отошли к своим кроватям.

Варя легла. В дортуаре не было ни всегдашней беготни, ни окриков: «Couchez-vous! Qui bavarde? [94]» и прочего. Все улеглись, всё скорее, чем когда-либо, успокоилось, и, казалось, через полчаса все спали.

Варя, однако, не спала. «Господи! — думала она. — Господи! Вот бы мне умереть!» И она представила себе, что она умерла и лежит в гробу, в институтской церкви. На ней белое платье с изумрудно-зеленым поясом и золотой венчик на голове, как был у Денисовой, которую хоронили перед каникулами. Возле нее стоит священник в черной ризе. Институтки поют. Ей так хорошо. Многие плачут… и Катя…

«Ах, Господи! Катя, — вдруг вспомнила она. — Пойдут теперь упреки… Маму огорчаешь… Не умеешь себя вести… А что я им сделала? Что? Противная, злая, мерзкая Бунина. Я бы своими руками ее задавила. Когда я вырасту… Ах! Это еще кто? Катя… Господи! И зачем?»

Варя закрыла глаза, крепко зажала руками уши и зашептала с отчаянием:

— Уходи, уходи! Оставь меня!

Катя, стоявшая со своим классом и менее нежели кто-нибудь ожидавшая подобной развязки, чувствовала каждый удар, полученный сестрой, на себе. Ей было страшно за Варю, страшно за себя. «И зачем я не бросилась к maman? — думала она. — Зачем не умолила ее простить Варю? Но, Господи, если б я только могла предвидеть это! Если б я хоть за минуту догадалась! А тогда… было уже поздно. Да и они держали меня, и мадемуазель Милькеева не пустила бы. Она, как нарочно, встала передо мной».

Марина Федоровна, действительно, поняв, чем закончится история, поспешила стать перед Катей, чтобы, насколько возможно, заслонить от нее всю картину.

Катя не плакала и ничем не выражала своего отчаяния, но по ее бледному, вдруг осунувшемуся, строгому, с недетским выражением лицу можно было судить о ее внутреннем состоянии. В классе все жалели ее и особенно ласково к ней относились…

Часу в одиннадцатом, когда всё, по обыкновению, успокоилось и дежурная дама вернулась с первого обхода в свою комнату, Катя встала с постели, надела блузу, осторожно прошла через дортуар. У двери она сняла и оставила свои башмаки и, неслышно ступая ногами, обутыми в одни чулки, прошла дортуар старших и остановилась на секунду. Она знала, как строго запрещался вход в чужие дортуары ночью. «Но оставить ее так, одну, нельзя, никак нельзя, пусть будет, что будет», — думала она и, осмотревшись по сторонам, решительно и очень скоро прошла спальную старших, вошла в дортуар младших и тогда замедлила шаг.

«Господи, Господи! Что с ней теперь? И что я ей скажу? И что можно сказать? Что можно сделать?» — думала она нерешительно, с замиранием сердца, приближаясь к постели сестры.

Варя не столько услышала, сколько почувствовала приближение Кати и с отчаянием произнесла:

— Уходи, уходи! Оставь меня!

Катя остановилась у постели, взглянула в полузакрытое руками лицо сестры, нагнулась, прижалась губами к ее руке и с минуту оставалась в таком положении.

Варя, которой сестра никогда не целовала рук и от которой она теперь ожидала упреков, обомлела.

— Милая, бедная, дорогая моя!.. — прошептала Катя, целуя ее, и ее крупные горячие слезы закапали на руку и лицо Вари.

Варя вдруг приподнялась с подушки, села на постели, обняла шею сестры обеими руками и зарыдала.

— Что я им сделала? За что? — залепетала она сквозь рыдания.

— Не плачь, Варя. Все знают, что ты не виновата. Все… Что же делать?… Все жалеют тебя…

— Я не останусь здесь. Я буду просить Александру Семеновну и Андрея Петровича взять меня. Я не могу…

Катя не противоречила, и обе девочки, сидя на постели, обнявшись, неутешно и долго плакали.

— Это все она, — говорила Варя, — все она. Если б она не сказала так, ничего бы не было. Я бы убила ее! — сказала девочка, стиснув зубы и сжав кулаки.

— Бог с ней, Варя! Ее Бог накажет…

— Пока еще Бог накажет, я ей… Слышишь? — вдруг сказала Варя, насторожив уши. — Слышишь? Там кто-то ходит. Уходи… Она опять придерется, и нам достанется… Уходи, — заговорила девочка беспокойно толкая сестру.

Катя нерешительно встала с постели, поцеловала мокрое, опухшее от слез лицо сестры, отошла, но, не дойдя до двери, опять вернулась.

— Варя, помолись и усни… Не плачь… Милая, мамина Варя… Будешь спать? Скажи?

И Катя, обняв сестру, опустила голову ей на плечо.

— Не знаю… Опять идут!.. Уходи! — повторила Варя и, поцеловав Катю в губы, обеими руками отстранила ее от себя.