Легенда о рыцаре тайги. Юнгу звали Спартак (Историко-приключенческие повести) - Щербак Владимир Александрович
Это понимали все. Джангуйда, презрительно оттопырив нижнюю толстую губу, бросил:
— За этого наездника я не поставил бы даже чоха [96]! — Он повернулся к кутулю. — Ты все еще здесь, черепаха?! Палок захотел? Живо скачи к Шен Тану, порадуй старика, скажи: самого Яновского везем! Надеюсь, Шен не забыл Аскольд…
— Цзайцзянь! [97] — сказал хунхуз и пришпорил коня.
Яростное июльское солнце не могло, как ни старалось, пробиться сквозь таежную чащобу и потому весь свой жар обрушивало на широкую паленину, окруженную черными остовами сгоревших деревьев и поросшую густотравьем и разноцветьем. В травах лежал, безвольно раскинувшись, белоголовый мальчик. Его матросский костюм был изодран, руки и лицо покрыты царапинами и расчесами, на верхней губе выступили бисеринки испарины. Усталый Сергунька крепко спал…
Натерпевшись страху и мучений в бандитском логове, Сергунька ничуть не испугался, оказавшись один в тайге. Может быть, оттого, что сначала не понял, что произошло. Когда хунхуз, которому было поручено отвезти Сергуньку домой, сбросил его с коня посреди леса и ускакал, мальчик решил, что разбойник просто боится попасться на глаза отцу, поэтому и высадил его в окрестностях хутора: дойдет, мол, и сам.
«Конечно дойду!» Вместе со свободой к нему пришло чувство легкости, окрыленности, и он, радостный, со всех ног кинулся вперед, оставив за своей спиной беды и страхи недавних событий. Скоро, очень скоро между деревьев засинеет Сидеминская бухта, покажется красная крыша родного дома, и у белых ворот из китовых ребер Сергунька увидит заждавшихся его маму и папу.
Внезапно он остановился и, переводя дыхание, растерянно огляделся: все вокруг было незнакомым, чужим. Узкий глухой распадок, сдавленный крутыми плечами гор, был, очевидно, забыт богом сразу после сотворения, и поэтому здесь не ощущалось никакой жизни: не росли цветы, не пели птицы, не порхали бабочки. В полумраке замшелые валуны походили на дремлющих медведей, с веток деревьев свешивались плети седого лишайника, может, это бороды леших? Вазы из гигантских папоротников наполнены пожухлой листвой, желудями, гнилушками — ведьмино угощение…
Мальчику стало холодно и жутко, он съежился на камне и тихонько заплакал. Тихонько потому, что неосознанно боялся нарушить первобытную тишину этого гиблого места. Он подумал, что навсегда, наверное, останется здесь, умрет от голода и жажды. Еще он подумал, что уж лучше бы его не освобождали из плена, был бы сейчас рядом с дядей Мирославом…
Вспомнив о Яновском, мальчик испытал нечто вроде угрызений совести: ведь его там мучают бандиты, и он ждет помощи. А он, Сергунька, вместо того чтобы бежать за ней к своим, сидит здесь и куксится! Все, надо идти.
Он вытер слезы, размазал их грязными кулаками по щекам, встал и огляделся, но уже не растерянно, а внимательно, выбирая верный путь. Интуиция ему подсказала, что лучше идти не по распадку, прихотливо петляющему и уходящему куда-то в бесконечность, а взобраться на сопку: с перевала он увидит море, а там, где море, там и дом его отца, капитана Хука.
Через минуту он уже карабкался вверх по каменистой осыпи, хватаясь то за обломки скал, то за колючие лапы низкорослых елочек, росших там и сям по склону. Иногда сверху начинали сыпаться камни, и некоторые из них, к счастью, мелкие, попадали в Сергуньку. Вскоре осыпь кончилась, начался елово-пихтовый лес, и идти стало легче. Камней, правда, и здесь хватало, промежутки между ними были затянуты мхами, которые не выдерживали тяжести ноги, и она как бы попадала в тиски.
На вершине его ждало разочарование: моря не было видно. Кругом бугрилась тайга. Но ничего, солнышко вон подсказывает: туда надо идти, на юго-восток. Шагай, мол, смелей, никуда не сворачивай, а я все время буду рядом, с левой стороны.
И Сергунька, вздохнув, начал спускаться с сопки. Внизу было болото с высокими кочками, похожими на верблюжьи горбы. Он попробовал прыгать с одной на другую, но очень скоро устал, несколько раз упал и побрел прямо по воде, с трудом выдирая ноги из чавкающей жижи.
Болото сменилось густым подлеском, в котором заманиха, растопырив ветви с широкими округлыми листьями, пыталась задержать мальчика, а когда он все же вырывался из ее объятий, с досады всаживала в него свои острые шипы.
Он терпел, как терпел и укусы комаров, облачком висевших над его вспотевшей головой. Время от времени он поглядывал на солнышко, которое дружески подмигивало ему из-за деревьев: держись, Сергунька, сын китолова!
Он перевалил еще через две сопки и очутился на лугу, который показался ему раем. Здесь некогда прошел пал: деревья еще не выросли, зато высоко поднялась густая трава, в которой справляло свой нескончаемый пир все насекомое население окрестных мест. А где насекомые, там и птицы. Отовсюду раздавались звень, стрекот, щебет, свист — поляна была полна жизни.
Сергунька упал в дремучие и пахучие травы, разбросав руки и ноги, устало смежил веки. Вяло подумал: «А вдруг змея…»
Но что это? На поляну выбежал и в нерешительности остановился Хуа-лу, нет, не олень — олененок. Изящная головка с большими глазами и широко расставленными ушами, гибкая шея; тонкие высокие ноги еще неуверенно держат продолговатое тельце с палевозолотистой шерсткой, усеянной белыми крапинами, словно кто в шутку обрызгал его известкой.
Следом за ним с повизгиванием примчался сынок уссурийского кабана Чжу. Спина у подсвинка покрыта светлыми продольными полосками, длинная рыжая мордочка кончается розовым пятачком, который забавно шевелится.
Неспешно и неслышно ступая, пришел амурский тигренок, сын самого Амбы. Он еще маленький, чуть выше кошки, но голова у него большая, а лапы массивные, и видно, что это не какая-то там кошка, а зверь, будущий хозяин тайги.
А последним приковылял медвежонок из семьи гималайских медведей Гау-тоза. Он тоже головастый, круглоухий, весь черненький, и только на груди белое треугольное пятно, будто слюнявчик ему надели.
Зверята, не боясь ни друг друга, ни мальчика, лежавшего в траве, приблизились к нему, стали трогать его кто мокрым носом, кто осторожной лапой: вставай, давай играть! Сергунька не удивился, а только озадачился: «Но во что? Разве только в салки… Чур, не я!»
И началась беготня, кутерьма, от которой брызгами полетели во все стороны кузнечики. Быстрее всех бегал олененок, а медленнее всех — медвежонок, его чаще других салили. Зато он умел лазать по деревьям, и удрав на край поляны, где стоял амурский бархат с шарообразной ажурной кроной, ловко взбирался на него и, выглядывая из перистых листьев, дразнил всех высунутым узким длинным языком.
Вот хитрюга! Но ничего, мы и там тебя достанем: мальчишки ведь тоже умеют лазать по деревьям! От шлепка по толстому заду медвежонок кубарем летит с дерева и со всех четырех лап гонится за тигренком…
И вдруг зверята остановились, замерли, тревожно нюхая воздух, а уже в следующее мгновение кинулись врассыпную и исчезли в лесу. Через несколько минут Сергунька услышал конский храп. Мальчик, жалея о прерванной игре, успел подумать: «Как было бы хорошо, если б мы остались маленькими навсегда!»
После этого он открыл глаза и увидел идущего шагом взмыленного коня, а на его спине связанного покачивающегося всадника. Это был дядя Мирослав! Сергунька вскочил и остолбенел, не веря своим глазам. Яновский был без шляпы, со спутанными волосами, с распушенной ветром и седой от пыли бородой.
— Ну, вот мы и встретились, сынок! — ласково сказал он. — Развяжи-ка стремена, а то ноги у меня совсем затекли… Ну же! Что стоишь?
Сергунька, придя наконец в себя, полез под потное конское брюхо и не без труда развязал узел. Мирослав выпростал правую ногу из стремени, сполз с коня и, не устояв, упал в траву.
— А теперь — руки. Вот так… Спасибо, сынок. — Он потряс набрякшими посинелыми кистями, потом обнял Сергуньку за острые плечики. Тот завсхлипывал. — Ну, ну, успокойся, все позади. Все хорошо. Сейчас отдохнем и потихоньку поедем домой…
