Чур, не игра! - Бременер Макс Соломонович (читать бесплатно книги без сокращений txt) 📗
— А правда, слушай-ка, — сказал я. — Нет, серьёзно, я думаю, так может получиться… — Всё-таки было трудно сказать вслух, что может получиться; Рома смотрел на меня неотрывно. — Года через два-три я уже не буду — верно же? — в её глазах мальчиком. И тогда…
— В чьих это — «в её глазах»? — осведомился Рома, как экзаменатор, понимающий, о чём идёт речь, но всё-таки требующий, чтоб ученик выражался более чётко.
— В глазах Зины Комаровой. Через два-три года. И тогда, может быть… Конечно, это не близкое будущее. Я просто… — Мне хотелось, чтоб Рома ободрил меня, кивнул, соглашаясь. — Ты, помнишь, сам рассказывал про одного парня, который днём на заводе работает, вечером в техникум ходит, а… и женатый.
— Значит, точно, — сказал Рома словно бы самому себе. — Ну и ну! — Он покачал головой. — Всё это может быть: и завод, и техникум, и жена, брат, — продолжал Рома энергично. — Единственно только — Зинаида Николаевна Комарова тут ни при чём. Это просто нелепо и смешно — мечтать о ней!..
— Почему?.. — спросил я, хотя мне было всё равно почему. Нелепо и смешно, вот и всё — какая разница почему?
— Потому что актрисы выходят замуж за режиссёров.
— Все? — спросил я сдавленно.
— На всех бы не хватило режиссёров. Самые красивые.
Должно быть, он знал наверняка.
— Что ж… — сказал я после молчания.
— Не так-то уж было заметно, а я всё-таки сразу догадался, что у тебя на уме, — проговорил Рома довольным голосом.
Если б я открыл в Роме какой-нибудь недостаток, то сразу же, по долгу дружбы, ему об этом сообщил бы. Но сейчас мне показалось, что нет у нас дружбы, и, ошеломлённый этим, я попрощался, ничего не сказав. А он не прочитал в этот раз моих мыслей, кинул: «Привет!» — и удалился, легонько насвистывая.
Я побрёл домой, как к разбитому корыту.
Было ясно, что Рома вовсе не дружит со мной. Он пробует на мне остроту своей наблюдательности, вот и всё, и только за этим я ему нужен.
Я шёл, ни о чём не размышляя, ни до чего не доискиваясь, а просто сживаясь медленно с открывшейся мне ясностью. Смешно мечтать о Зине Комаровой. Наша дружба с Ромой ненастоящая…
Но я не мог привыкнуть к этому. Наутро мне было так же не по себе, ничуть не легче, чем в минуту, когда меня осенило и мы с Ромой простились. И, наверно, потому я попробовал взглянуть на всё по-иному.
Ведь Рома давно ещё мне сказал, что друг — это «второе я». И что на него так же нельзя обижаться, как на самого себя. Я с этим тогда согласился. А теперь «второе я», наблюдая за «первым я», то есть за мной, установило, что я нелеп и смешон, когда мечтаю о Зине Комаровой. Оно, то есть Рома, конечно, не скрыло этого от меня. Вполне понятно, что у Ромы, после того как он предостерёг меня, был довольный голос: он радовался, что больше я не буду выглядеть нелепо. Вот почему у него был довольный голос, ясное дело!..
Тут мне стало легче, но только на один день.
V
На заседании комитета с активом стоял вопрос о характеристиках, которые комсомольская организация давала ребятам, поступавшим на заводы, в техникумы или институты. Рома доложил, что некоторые характеристики, выданные за последние полтора-два года, оказались неглубокими.
— Так получилось потому, что мы не знали как следует этих ребят, которым давали характеристики, — сказал Рома. — А надо, чтоб характеристику составляли те, кто знает человека. И, во-вторых, бывает, что нельзя уложиться в несколько строк: нужно, может быть, исписать страницу. Допустим, пришлось бы мне, например, о Володе Шатилове писать…
И Рома заговорил обо мне.
…Мне всегда бывает не по себе, если говорят про меня в присутствии многих людей. Даже если говорят одно хорошее, я всё равно рад бы исчезнуть, не быть при этом. А тут собралось довольно много ребят, и Рома рассуждал перед ними о моём характере.
Он рассуждал с таким знанием, какое может быть только у друга, и с таким беспристрастием, какого, казалось мне, у друга как раз не может быть. И он словно бы приглашал всех заглянуть ко мне в душу, даже не постучав перед этим, не спросив меня: «Можно?..»
И я не выдержал: рванул на себя дверь, выскочил в коридор. (Потом мне сказали, что Рома после этого говорил обо мне ещё несколько минут — главным образом о моих достоинствах.) Сейчас же меня окликнул Афанасий Кожин:
— Досталось? — Он не то любопытствовал, не то сочувствовал.
Афанасий приоткрыл дверь комнаты, где заседал комитет, на миг просунул туда голову, после чего взглянул на меня с возросшим интересом.
— Что, Анфёров по косточкам разбирал? — спросил он, чему-то радуясь. — Так тут же нечему удивляться! Вы, кажется, дружили последнее время?.. Да? А теперь больше не хочешь? Ну ещё бы! Я же сам с ним одно время дружил. С ним же невозможно!..
Он стал возбуждённо объяснять, что за человек Рома. По его словам, Рома был эгоист, парень с большим самомнением, «невозможно принципиальный» и «типичный пижон».
То, что с Ромой «невозможно», было, пожалуй, правдоподобно. Вместе с тем Рома не был «типичным пижоном» — у пижонов, конечно, особых принципов как раз и нету… Хоть я и злился на Рому и вообще волновался, но видел, что концы с концами Афанасий не всегда сводит.
И тем не менее мне было приятно, что Афанасий принижает Рому. Я возражал Афанасию, спорил с ним, но то, что в ответ он пуще ругает Рому, доставляло мне удовольствие.
— Я же сам с ним одно время дружил, — повторял Афанасий. — Он же такой: ради принципа какого-нибудь не пожалеет друга! Осмеять может, разругать — пожалуйста, раз плюнуть! А я так не могу: если я, допустим, твой друг, я уж всегда буду за тебя. Что бы ни было!
— Всегда?.. Значит, ты будешь беспринципный друг?
— Зато верный, — отвечал он.
И мы стали дружить с Афанасием или, как говорят в школе, ходить с ним. Вместе ходить по коридору на перемене, вместе уходить из школы, вместе прогуливаться, покончив с уроками. Может быть, так получилось потому, что, раздружившись с Ромой, мне не хотелось оставаться одному. Но главное, после мудрёных Роминых рассуждений о «втором я, зорко наблюдающем за первым я», простые слова Афанасия «я уж всегда буду за тебя» чем-то очень меня подкупили. Даже тронули.
Так началась самая трудная полоса в моей жизни, потому что ни до того, ни потом я не попадал в глупое положение на такое долгое время. Я впервые понял тогда, что пребывать в глупом положении не только неловко, но просто опасно. Дело в том, что, находясь в глупом положении долго, даже смышлёный, умный человек глупеет. Если б не это, я рассказал бы о дружбе с Афанасием как о забавном эпизоде, над которым можно посмеяться, только и всего.
VI
— У меня к тебе большая просьба, — сказал вдруг Афанасий, замедляя шаг, когда мы шли из школы к нему домой. Это было через два или три дня после нашего разговора о Роме.
— Какая? — спросил я.
— Я тебя очень прошу: не говори моей матери, что ты получил уже табель с четвертными отметками. Если она тебя спросит, получил ли, ответь: нет ещё. Я ей не говорю, что получил табель, чтоб её не огорчать. Там ей, знаешь, нечему радоваться, так я…
— Ну пожалуйста, — сказал я, — я ей не скажу.
— Большое спасибо! Большущее, Володя!
— Пустяки… — пробормотал я, смущённый размерами его благодарности.
Мы поболтали о шахматных и футбольных новостях и кинокартине с участием Зины Комаровой.
— Знаешь что, — сказал Афанасий спустя пятнадцать минут, когда мы поднималась по лестнице его дома, — ты и своей матери не говори, что получил табель.
Голос у него был такой, точно в промежутке мы и не толковали с ним о других вещах.
— Почему? — спросил я.
— Моя мать знает, что мы с тобой подружились. Она может позвонить твоей и спросить, принёс ли ты табель. Если твоя мать ответит «да», то моя поймёт, что и мне уже выдали. И огорчится раньше времени.
— Понятно, — сказал я. — А долго мне нужно будет отвечать маме, что табель ещё не выдали?
