Со щитом и на щите - Димаров Анатолий (читаемые книги читать .TXT) 📗
— Ха, недалеко! А Тихий океан не хочешь? А Ледовитый?
Сам-то я до сих пор убеждал маму, что буду служить лишь на Черном море. Чтобы она не так убивалась. При одной только мысли об океане, об ураганах и штормах у нее сердце заходится. На Черном же море, как маме кажется, и ветры послабее, и волны поменьше.
— Значит, ты будешь плавать на кораблях? Ой, как интересно!
— На линкоре, — поправляю снисходительно. Не то, чего доброго, Оля может подумать, что буду служить на каком-нибудь торговом корыте.
— Это надо же, целых четыре года! — вставляет мама. — А он, глупый, радуется… Эти четыре года службы на флоте маму больше всего страшат. Когда узнала, куда я напросился, — обмерла. Даже в пехоте всего два года, а там — четыре!
— Ты все перезабудешь! И так в голове ничего не задерживается!
Маму заботит одно: институт. Никак не может уяснить, что флот и пехота — как небо и земля. Вот отслужу год или два, приеду в отпуск в морской форме, тогда увидит, что лучше: пехота или флот.
Чтобы замять неприятный для меня разговор, спрашиваю Олю:
— Ну а как твой институт?
— Прекрасно! — сияет Оля от счастья. — Уже и лекции начались!
— А почему ты дома?
— Мама заболела. На три дня отпустили.
— На лекциях интересно?
— Очень! Математику нам читает профессор, так знаешь, что он нам сказал? Забудьте все, что вы учили в школе!
Ну! Вот это здорово! Оглядываюсь на маму: неужели не слыхала? А Олька щебечет и щебечет — все о своем институте. И какие там аудитории, и какое общежитие… В их комнате живут три девушки.
Это меня совсем не интересует.
Наконец Оля ушла. И хорошо сделала. А то мама совсем загрустила. Ей и так, бедняжке, невесело, а тут еще Олька со своим институтом надоела!
— Вот и ты мог бы стать студентом…
— Успею… Закончу службу…
— Ой, сынок, пока отслужишь — все перезабудешь!
Мама весь день ходит как в воду опущенная. Плакать, правда, не плачет, не то что другие матери, а все же очень опечалена. Да и мне самому не по себе. Бодрюсь, бодрюсь, а то вдруг сердце так защемит — хоть садись да ревмя реви!
Однако пора собираться.
Собирались вот как: что мама в торбу, то я из торбы. Маме почему-то кажется, что еду я в голодный край. Потому и впихивает все, что попадается на глаза. Еще и упрекает:
— Говорила же: бери ту, что побольше. А в эту, видишь, не вмещается…
Большую торбу мама сшила еще вчера. Но торба — чувал! Нищий и то не решился бы ее надеть. Я как глянул — завопил. Из дома сбегу, ночевать не вернусь, если заставят эту торбу взять!
Пришлось маме вновь браться за иголку с ниткой.
А теперь она старается наполнить эту торбу по самую завязку.
— О, и сухари! Что я, побирушка, что ли?..
— Вот глупенький! Я тебе в дорогу насушила. Захочется есть — и погрызешь в свое удовольствие.
— Ага, погрызешь… Чтобы все надо мной смеялись!
— Да кто там станет смеяться?
— Все! А сало зачем?
Я кисну и кисну. Да и как не предаваться унынию, когда в повестке черным по белому написано, что нужно брать с собой. Ложку и пару белья. А про харчи — ни слова.
Но наконец мы все-таки собрались! И тут ко мне подходит брат:
— Это тебе. На дорогу.
— Чего там еще?
Сергунька не говорит. Лишь протягивает что-то зажатое в кулаке. Я подставляю руку, и в мою ладонь ссыпаются медяки. Целая гора медяков.
— Рубль и сорок семь копеек, — говорит брат. — Бери!
Я ужасно растроган. Знаю же, как трудно Сергуньке отдавать эти деньги. Собирал их больше года — на «Конструктор». Не позволял себе купить самых дешевых конфет. Даже маму как-то попросил: если она захочет покупать нам сладости, так его долю пусть отдает ему деньгами.
— Оставь лучше себе. Тебе ж на «Конструктор»!
— Не хочу.
Стоит, на медяки и не глянет. Боится, очевидно, передумать — попросить назад.
— Ну, спасибо! А тебе чего привезти?
— Ничего. Я так, без отдачи…
Побродил, побродил без дела, потом вновь подошел:
— Ты мне малость пороху пришли… И патронов…
Пылко обещаю прислать и то и другое. Сейчас я готов весь флот обезоружить, только бы порадовать брата.
Ложимся поздно, в час. Мама в последнюю минуту надумала меня искупать, хотя я позавчера мылся. Как я ни отговаривался, как ни отбрыкивался — ведь там же будет и море, и баня, — ничего не помогло.
— Так это ж на четыре года! А мне известно, как ты сам купаешься… Терла мне спину, аж кожа трещала. А потом принялась еще и голову мыть. Совсем ни к чему: все равно обстригут!
— Тем более! Я не желаю за тебя краснеть!
Умора! Будто мама собиралась присутствовать при том, как мне волосы снимут!
Вымытый, прилизанный, ложусь в постель. Не успел, показалось, и заснуть, как слышу ласковый мамин голос. Склонилась надо мной, провела теплой ладонью по щеке:
— Пора, сынок… Опоздаем…
Насилу открыл глаза. Слабый мягкий свет заливает комнату, в плите потрескивают дрова, шипит, стекая из кастрюли, вода: мама уже готовит мне завтрак. Когда же она встала? А может, и вовсе не ложилась?!
Смотрю на маму, на ее, как всегда, озабоченное лицо, и волна горячей нежности заполняет мое сердце. Нежности и жалости к маме. Думаю, как ей тоскливо будет без меня, впервые начинаю понимать, что эти четыре года покажутся ей куда более долгими, чем мне. Хочется подойти к маме, сказать что-нибудь хорошее в утешение, но я знаю наперед, что ничего из этого не выйдет.
Мама понятия не имеет, что со мной творится. Поворачивается ко мне, повторяет ласково:
— Сынок, пора.
Да, нужно вставать. Считаю до трех, потом до десяти, наконец, на пятнадцатом счете сползаю с кровати. А мама уже стоит с кружкой воды, с чистым, из комода, полотенцем…
Выходим из дома, когда светать еще и не думает. На улице темно, по-осеннему холодно. Но я не хочу надевать пальто, как мама ни сердится, опасаясь, что я простужусь.
Олькины окна без света — в доме все спят. Мама напоминает, что я обещал постучать, но я не желаю.
— Ну, как знаешь, — печально соглашается мама.
Сбор у военкомата, а оттуда поведут на станцию. Мы пришли в числе первых, во дворе пусто, над воротами красное полотнище: «Пламенный привет допризывникам — достойному пополнению Рабоче-Крестьянской Красной Армии!» Значит, и я — достойное пополнение! Невольно выпячиваю грудь, расправляю плечи. Торбу бросаю на землю и загораживаю собой, чтобы в глаза не бросалась.
Постепенно двор заполняется новобранцами. Подходят по одному и группками. Те, что пришли одни, сразу ищут свободное местечко у стены, робко опираются на нее. Компании вваливаются со смехом, шумом, даже с музыкой. Вот уже и в одном углу двора и во втором перекликаются гармошки, одна звонче другой выводят:
Тут же и Катюши — без них и проводы не проводы. Виснут на локтях у хлопцев, ни на шаг не отходят. Поют, разговаривают потихоньку, а некоторые уже и глаза платочками вытирают — попусту слезы развозят. Хлопцы им «бу-бу», да «бу-бу», оглядываются по сторонам смущенно. Хорошо, что хоть Ольку не взяли с собой: а ну как реветь вздумала б? Что тогда могли подумать? Мне бы маму удержать от слез…
Стоит печальная, на глазах постарела, взгляд от меня не отводит.
— Ты, сынок, веди себя хорошо, не перечь командирам… И пиши мне почаще…
Слушаю маму вполуха. Потому что такой галдеж, шум-гам вокруг — оглохнуть можно, да к тому же высматриваю Мишку Кононенко. Договорились с ним держаться вместе, хотя бы до тех пор, пока не отправят нас по частям. Он записался в танкисты, а я, как известно, во флот.
