Короткое детство - Курочкин Виктор Александрович (чтение книг .TXT) 📗

— Подвинься, — сказал Миха и улёгся рядом прямо в кафтане и шляпе, подняв вверх лапы и положив на грудь хвост. Митька подвинулся и уступил ему половину подушки.

«Как же это он стал человеком?» — подумал Митька, но спросить не успел. Миха сам заговорил:

— Ты удивляешься, как я стал человеком. А вот взял нарочно и стал. Мы, коты, всё можем.

«И ты теперь всё время будешь человеком?» — хотел спросить Митька, но кот опять перехватил его мысль.

— Зачем же всё время быть человеком? Я кот.

«Значит, мало тебя учили», — подумал Митька. Но кот опять угадал Митькину мысль.

— Не мало, а даже чересчур много. Рёбра не раз мяли, а теперь лапы переломали. Искалечили что надо.

Митька приподнялся и открыл рот.

— Погоди, погоди, — остановил его Миха. — Что ты понимаешь под словом «не безобразничай». Это то, что я у старухи баранью голову съел, у Стёпки курицу стащил, а у тебя кролика задушил? Так?

— Птиц ещё жрёшь, — подсказал Митька.

— И птиц жру, — подтвердил Миха. — Жить-то как-то надо. Ты же меня ни разу не покормил. И не дал мне ни одной ложки молока. Только всё ругал. А если тебя хотя бы один день не покормить? Что бы ты стал делать? А? — Миха ухмыльнулся и пошевелил усами.

— У мамки попросил, — прошептал Митька.

— А если бы мамки не было? И никто бы тебе ничего не дал?

— Не знаю.

Миха опять ухмыльнулся и пошевелил усами.

— А я знаю. Пошёл бы воровать. Ты даже воровал, когда тебе совсем есть не хотелось. Вспомни, как вы за яблоками в Лилькин сад лазали.

Митька вспомнил. Они со Стёпкой забрались к Лильке в сад, нарвали зеленцов, а потом их выбросили.

— А вспомни-ка про конфеты, про огурцы, про краску, — продолжал Миха.

— Хватит, хватит, — замахал руками Митька.

— Ну, тогда я пойду, — сказал Миха и поднялся.

— Ты на нас не сердись, так уж получилось, — сказал Митька.

— Неважно получилось. Искалечили и бросили. Уж лучше бы убили сразу. Разве можно так над животными издеваться?!

— Я не бил, я не калечил. Я тебя спасал! — закричал Митька.

— Может быть, может быть. Ты хороший, хороший, — промурлыкал Миха, положил на голову Митьке лапу, стал нежно гладить… И Митька проснулся.

Рядом с ним лежала бабка Люба и гладила его волосы.

— Фу, а я думал, это кот, — сказал Митька.

— Сон небось плохой снился? — спросила бабка Люба.

На улице было темно. Мать сидела за столом и писала. Митька слез с печки, подошёл к столу, почесал живот.

— Письмо пишешь?

Мать не ответила.

— Ма-а-а!

Елизавета Максимовна подняла голову.

— Дай мне валенки с полушубком. Я только схожу в одно место. А потом ты их опять в сундук запрёшь.

— Не выдумывай, а ложись спать, — сердито сказала мать.

— Дай, очень надо.

Елизавета Максимовна отложила перо и пристально посмотрела на Митьку.

— Ну!..

Митьке пришлось рассказывать всё как было. И только о драке он умолчал.

— Завтра сходишь к Михе. Если жив, то ничего с ним за ночь не случится, — сказала Елизавета Максимовна.

Митька заявил решительно:

— Если ты не дашь мне валенки — я уйду босиком.

Елизавета Максимовна вздохнула и пошла открывать сундук…

Миха валялся в сарае, там же, где его бросили. Локоть присел на корточки и тихонько погладил кота. В темноте вспыхнул жёлтый глаз.

— Жив, жив, — прошептал Митька и потрогал Михин нос. Кот лизнул ему палец. Митька взял Миху на руки и понёс домой. Ночь была тёмная, дул сильный ветер. Деревня укладывалась спать. В домах гасли огни. Проходя мимо Стёпкиного дома, Митька остановился.

«Наверное, Коршун спит», — подумал он.

Но в это время окна внезапно осветились и подслеповато замигали, как будто Стёпкина избушка проснулась и теперь протирает глаза. Митька испуганно нырнул в темноту и побежал к дому.

Аркашка Махонин тоже не спал в эту ночь. Он волок от сарая пушку. Пушка безнадёжно застряла в сугробе. Аркашка бился над ней уже четвёртый час. И за это время подвинулся всего лишь на двадцать шагов. Но Аркашка не сдавался. Он был очень упорным человеком. Его упорству мог бы позавидовать даже Стёпка Коршаткин.

Глава XIII. Митька сочиняет стихи. Ошеломляющая весть. Чрезвычайное собрание. Начало трудовой деятельности. Возвращение Коршуна

Елизавета Максимовна с рассветом ушла на работу. Митька ещё утром всё переделал: наносил в кадку воды из колодца, накормил кроликов и застелил хлев свежей соломой. Бабка Люба подмела пол и уселась качать люльку. Больше Митьке ничего не хотелось делать, даже книжку читать. Однако он скоро убедился, что ничегонеделанье — самое скучное занятие. Надо хоть что-нибудь да делать.

Митька вырвал из тетрадки лист бумаги и стал рисовать. Нарисовал дом с оградой и дорогу. Потом дорогу переделал в речку. Через речку перекинул мост с перилами. На перилах посадил воробья с вороной. Посреди моста нарисовал человека с кривыми ногами, огромной головой и руками, похожими на грабли. Критически оценив своё творчество, Митька огорчился. Дом получился кособоким. Он его кое-как выправил, на крышу поставил трубу и пустил из неё густой чёрный дым. За домом нарисовал зелёным лес, а над лесом — синее небо с плоскими коричневыми облаками.

— Ну чем бы ещё заняться? — с тоской простонал Локоть. — Бабка, ты сказки знаешь?

Бабка Люба махнула рукой.

— Не знаю я сказок.

— Ну какая же ты бабка, если сказок не знаешь. Вот у Пушкина была Арина Родионовна, какие она сказки рассказывала! После них Пушкин стал стихи писать и сделался великим поэтом.

— Кем, кем, ты говоришь, он сделался? — неожиданно заинтересовалась бабка Люба.

— Поэтом! Понимаешь, по-э-том!

— Не понимаю, — сказала бабка Люба.

«Хорошо бы самому сочинить какой-нибудь стишок», — подумал Митька. Он перевернул картинку и на обратной стороне вывел: «Зима». Посмотрел на потолок, подёргал ухо, и его осенило:

«Стоп! — остановил себя Митька. — Пошла нескладуха», — и он вычеркнул «шапку с полушубком». Митька смотрел на потолок, на окна, в угол, уши дёргал, в затылке копался, но, кроме шапки с полушубком, ничего не смог выдумать. Он скомкал бумагу, бросил под стол и полез на печку.

На печке, под связками лука, на куске половика лежал Миха.

— Болеешь? — спросил Митька.

Миха прикрыл глаз и пошевелил хвостом.

— Что у тебя болит? Лапа? Эта? И эта тоже болит? — Митька пощупал другую лапу. Миха зашипел. — Бедняга, даже охрип, — посочувствовал Митька.

— Может, ты есть хочешь? — спросил Митька.

Миха, разумеется, не ответил. Митька слез с печки, налил в черепок молока и поставил под нос Михе. Кот посмотрел в черепок с молоком и отвернулся.

— Ешь! — приказал Митька и окунул морду кота в молоко. Миха замотал головой, дёрнулся, и черепок опрокинулся.

В сенях послышался шум, дверь распахнулась, и в избу вошли: Елизавета Максимовна, Серафима Коршаткина — Стёпкина мать и Витька-счетовод. Серафима села на лавку и закрыла руками лицо.

— Слезай! — строго приказала Елизавета Максимовна.

Митька сполз на пол, заправил в штаны рубаху и, как солдат, вытянулся перед матерью. Он понял: в чём-то его хотят обвинить — и теперь лихорадочно перебирал в уме, что же он такое натворил.

— Где Стёпка? — спросила мать.

У Митьки гора с плеч свалилась, и он весело ответил:

— Не знаю.

— Врёшь. По глазам вижу, врёшь, — сказал Витька-счетовод.

— По каким глазам! — закричал на него Митька.

— Не ври, — оборвала его мать, — смотри мне в глаза.

Митька вылупил глаза и открыл рот.