Привет от Вернера - Коринец Юрий Иосифович (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Только одно я не сказал Зусману: почему я подарил Гизи этот кусок... Но каждому ясно, что этого нельзя было говорить Зусману. И никому нельзя. Только маме...
ВЕЧЕРНИЙ ВЫСТРЕЛ
Сначала я услышал выстрел, хотя не сразу понял, что это выстрел. В общем, что-то грохнуло. Как пугач. Только сильней, хотя и глухо – где-то за стенками.
Я сидел на полу возле двери и складывал кубики. А мама печатала под лампой возле окна. Потому что был вечер. Но Иосифа еще не было.
Потом я услышал крик:
– Усы застрелился! Усы застрелился!
Это кричала сама Ляпкина: от страха она забыла имя и отчество. Она бежала по коридору.
Когда мы с мамой вышли, Ляпкина стояла белая возле стены и плакала. Ее окружили жильцы. Наши и из соседней квартиры.
– Боже мой! Боже мой! – повторяла она и тискала свои щеки пальцами. Вниз по щекам у нее тянулись черные полосы от ресниц.
– Надо в «скорую» позвонить! – крикнул кто-то.
– Зусман уже звонит! – строго сказала Жарикова. Она стояла рядом со мной и курила.
И Вовка стоял рядом. И Гизи.
Все были какие-то потерянные. И я тоже. Я ничего толком не понимал. Как это Усы мог застрелиться? Почему?
Я сразу вспомнил наш разговор во дворе, когда он рассказывал нам про дуэль... Но тут же он сам в себя стрелял... Это что – тоже дуэль?
– «Скорая»! «Скорая»! – кричал в телефон Зусман.
– Кто там у него? – спросили шепотом.
– Немка у него, – опять строго сказала Жарикова. – Вон она идет...
По коридору быстро шла Гизина мама с миской в руках.
– Wie ist er? – спросила моя мама. – Как он?
– Schrecklich! – ответила Гизина мама. – Страшьно! – Глаза у нее были особенно большие и грустные.
– В сердце! – кричал Зусман. – Да, да, в сердце! Запишите адрес!
– Ну, как там? – повторили мамин вопрос.
– О! Ошшень! – сказала Гизина мама. – Ошшень! Нада ма-ленька вода...
Она повернулась и пошла на кухню, и тогда все увидели сзади на ее плече красное от крови полотенце. Все молча смотрели на это полотенце.
И тут вдруг в коридор выскочил Дик. Дик пошел, дрожа, за Гизиной мамой, нюхая воздух, и шерсть у него на загривке стояла дыбом. В первый момент все растерялись и никто не двинулся. Дик зарычал, а потом оскалил клыки и завыл. Гизина мама вскрикнула и выронила миску. Миска покатилась по коридору с оглушительным грохотом. В полной тишине. Заплакала Гизи, кинувшись к маме.
– Безобразие! – басом сказала Жарикова. – Человек застрелился, а тут собака!
– На место!
Дик поджал хвост и побежал в комнату.
– И детей убрать! – сказала Жарикова. – Немедленно!
– Пойдемте, дети! – сказала моя мама. – Вова! Гизи! Komm!
Мама обняла нас руками и гурьбой повела в нашу комнату. Только Ляпкин Маленький спрятался у стены за юбку Ляпкиной и смотрел нам вслед исподлобья...
Мама оставила нас одних и сейчас же вышла.
Мы с Вовкой забрались на диван. Гизи постояла возле двери, потом тоже подошла на цыпочках к дивану и села, расправив на коленях платье.
В комнате полутемно, потому что вечер и горит одна только маленькая лампа под зеленым абажуром на мамином столе возле окна, отражаясь в стекле. Лампа освещает мамину машинку с недопечатанной страницей, раскрытую книгу, карандаши в тускло мерцающем медном бокале.
Я смотрю на лампу.
Почему он все-таки застрелился?
Почему?
За окном тоже лампа. Она плавает над вечерней Москвой, над тусклыми крышами, где светит луна. Там лампа стоит под луной, прямо в черном небе.
Из коридора доносятся приглушенные голоса.
Потом кто-то завыл. Низким глухим голосом. Это Дик завыл.
Быстрые шаги. Туда-сюда.
Потом долго звонит входной звонок. И Дик лает.
Гизи вздрагивает и поворачивает голову.
– Это «скорая», – говорит шепотом Вовка.
Гизи смотрит на него широко раскрытыми глазами.
– Was? – говорит она испуганно.
– Der Arzt, – говорю я. – Врач...
В Гизиных глазах горят две маленькие настольные лампы.
– Я видел этот наган! – шепчет Вовка. – Он мне его показывал. Мировая штука! Ему на фронте подарили. За храбрость. Там даже надпись есть на рукояти...
– А почему он застрелился?
– Не знаю, – шепчет Вовка. – Может, чистил... А может, нарочно.
– Как – чистил...
– Очень просто! – объясняет Вовка. – Шомполом, понимаешь? Может, он забыл пулю вынуть, нажал курок – вот и здрасте пожалуйста! Только навряд...
– Почему навряд?
– Потому что точный выстрел! В сердце! А то бы он просто так куда-нибудь попал. И был бы жив.
– А теперь умрет?
– Чудак ты! Он сразу умер!
– А может, и нет! – говорю я. – Может, еще выздоровеет!
– Чудак ты! – горячо шепчет Вовка. – Кто в сердце попал, тому каюк!
– Как – каюк?
– Ну, амба! Конец!
– А почему он так сделал?
– Кто его знает! – задумчиво говорит Вовка. – Может, от сильной любви. Многие от сильной любви стреляются. От сильной любви всегда хотят умереть...
Я смотрю на Гизи. Она сидит совсем рядом со мной. И я ее люблю. Но это большой секрет. Она этого не знает. И Вовка не знает. Никто-никто-никто! Только мама. Но я же не хочу умереть! Даже если бы у меня был наган, я бы не застрелился. Значит, я ее не сильно люблю? Но почему мне хочется с ней всегда играть? И просто сидеть рядом? И что-нибудь дарить. Если бы у меня был наган, я бы подарил ей наган. На время, например. Или навсегда. Пусть она воюет у себя в Германии. Делает революцию. Вы думаете, женщины не могут делать революцию? О, еще как могут!
– Жаль, – говорит Вовка. – Хороший дядька был этот Усы. Особенно когда выпьет. Добрый. Он мне часто деньги дарил...
– Как? – удивляюсь я.
– Просто так! Сунет в карман: «Купи, говорит, себе что хочешь». Только ты это никому не говори! Это, чур, секрет! Гизи не поймет, а другим ни слова. Понял?
– Понял, – киваю я.
Чьи-то шаги приближаются к двери. Она распахивается. Входят отец, мама, потом Гизина мама. Потом Жарикова, Зусман и все Ляпкины.
– Иосиф! Иосиф! – кричу я отцу. – Усы застрелился!
– Знаю, – говорит отец, снимая пальто. – Не кричи!
Мама включает большой свет под оранжевым шелковым абажуром с кисточками. Он висит низко над большим столом в середине комнаты.
– Садитесь, – говорит мама. – Я сейчас, – и выходит.
Все отодвигают стулья и садятся. Жарикова сразу закуривает. Спичку ей зажигает Зусман, и руки у него дрожат. Жарикова и Зусман, хоть и муж и жена, не похожи друг на друга. Может, потому они и зовут друг друга по фамилии? «Странные все-таки эти взрослые, – думаю я. – Зато Ляпкины так похожи, что сразу видно: муж и жена!»
– Вы, товарищ Ляпкин, неправы! – говорит Жарикова. Она продолжает какой-то начатый разговор. – Нельзя так клеветать на людей!
– Ну, знаете! – растерянно разводит руками Ляпкин. – Я считал его ошибку злонамеренной...
– Да бросьте вы! – зло дымит папиросой Жарикова.
– Кто читал записку? – спрашивает отец.
– Ваша жена...
Все смотрят на дверь. Входит мама с двумя чайниками, большим и маленьким.
– Записка у тебя? – спрашивает отец.
– Нет, – сказала мама. – Но я все помню... Вот, подождите... «Я... не могу пережить...» Нет, не так... Сейчас, вот: «Я, как честный солдат революции, не могу простить себе оплошность, о которой вы знаете... Сознательно покидаю свой пост, уступая дорогу молодым силам... Прошу не судить строго... я сам себя караю за этот промах... жизнь теперь бесцельна...» – и все.
– Ну, что я вам говорил?! – восклицает Ляпкин. – Сам признается в ошибке! Не забывайте к тому же, что он бывший...
– Да бросьте вы! – перебивает Жарикова. – Нельзя из-за какой-то глупой ошибки так преследовать человека!
Жарикова дымит, как вулкан. Я на картинке видел, как дымит вулкан.
– Что, собственно... – начинает Зусман.
Но отец его перебивает.
– Задолго до революции он окончил Академию генерального штаба, – говорит отец. – Революция застала его на высоком посту в царской армии... Но в семнадцатом он сразу перешел на нашу сторону!
