Привет от Вернера - Коринец Юрий Иосифович (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Я думаю о том, что, когда они уйдут, я останусь совсем один в комнате. В квартире я, конечно, не один, вокруг соседи: Ляпкины, и Вовка с родителями, и Гизи с мамой, и Усы, и даже Дик. Но когда все заснут, в квартиру могут прокрасться жулики. Жулики всегда ночью прокрадываются. Даже Дик может их не заметить, если заснет. Если он их заметит, он их, конечно, не пустит: залает и бросится на них. А если заснет, дело хуже. Могут жулики пробраться. Или какие-нибудь беспризорные. Я их видел на улице, этих беспризорных, они в котлах ночуют, в которых варят асфальт, и на вокзалах, потому что у них домов нет. Вот они в чужие дома и забираются. И на базаре я их видел, в Охотном ряду: там они весь день в толпе шныряют, чтобы что-нибудь стащить. Как кто зазевается, они и тащат! Вид у них страшный: они грязные, оборванные, в лохмотьях. И всегда вымазаны сажей, только зубы блестят и белки глаз! Все они дети, мальчишки, которые остались без родителей. Их родители или на гражданской войне убиты, или потерялись, или просто умерли от голода... И я вспоминаю одну историю...
Один раз я, мама и папа обедали в маленьком ресторане. Ресторан этот находился на Петровке, напротив Столешникова переулка, где сейчас магазин «Ванда». Маленький такой ресторанчик. Мы там сидели возле самого входа, возле стеклянной вертящейся двери, рядом с которой стоял швейцар в синей ливрее с золотыми пуговицами, с большой седой бородой. Швейцар кланялся, как ванька-встанька, всем, кто входил и выходил. Мы сидели совсем рядом под пальмой и ели свои биточки. Нам их только что принесли; они были политы желтым густым соусом, от них шел вкусный пар; я отщипнул вилкой маленький кусочек и положил его в рот... как вдруг – вихрь: из дверной вертушки выскакивает что-то серое и лохматое, маленькая грязная рука хватает с моей тарелки прекрасный биточек и исчезает за дверью... Швейцар бросается на улицу, потом назад, извиняется... Так в мой благополучный мир ворвался голодный беспризорник.
Другой, тоскливой и страшной, жизнью повеяло на меня от этого случая. Я почувствовал себя каким-то беспомощным. Хотя беспомощным был не я, а этот несчастный беспризорник. Ведь не от хорошей жизни схватил он мой биточек, сказала мама. Может, он несколько дней вообще ничего не ел...
Часто я потом вспоминал этого беспризорного мальчишку. И все время его от себя гнал. Потому что мне было это неприятно – от этого воспоминания становилось как-то неуютно. Но беспризорник прочно засел в моих мыслях, и сейчас, когда я пишу эту книгу, – сейчас я тоже не могу его позабыть... Особенно часто я вспоминал беспризорника, когда оставался один, потому что, когда человек остается один, к нему ближе становится другой, далекий от него мир – мир неуютный, холодный и сложный...
– Ну, мы готовы! – сказал сзади отец, взяв меня за плечи. – Пусти-ка, я розы срежу...
– Как – срежешь?! – поразился я.
– Очень просто, – сказал отец, – мы их к Мархлевской берем...
– Это мои розы! – сказал я.
Мне стало очень обидно. Такие красивые розы – и вдруг их отрежут!
В руках отец держал ножницы. Одет он был в свою новую тройку, и от него пахло духами. На белоснежной рубашке под подбородком сидела черная бабочка. То есть такой галстук, похожий на бабочку. И мама стояла рядом, тоже вся сияющая в своей высокой прическе, и от нее тоже пахло духами. Но мне было сейчас не до них. Мне было жаль мои розы!
– Я не отдам вам розы, они мои! – повторил я и загородил куст грудью.
– Брось глупости, ты знаешь, что розы для Мархлевской...
– Нет, для меня!
– Ну, знаешь! – сказал отец, взял меня в охапку и поставил на иол.
Я заревел, хотя мне и стыдно сейчас вам в этом признаться. Подумаешь, какие-то розы! – скажете вы. Но я полюбил эти розы и не хотел их отдавать. Я уткнулся в угол. Я всегда уходил в угол, когда мне было тяжело.
– Ну, Юра! – подошла мама. – Как тебе не стыдно! Розы предназначены для Мархлевской! И не надо капризничать! Тем более, что они опять вырастут! И расцветут! Ведь горшок остается у нас...
– Как – расцветут?
Мне стало немножко легче от этой мысли, но по инерции я еще плакал.
– Плачет, как девочка! – сказал отец, щелкая ножницами. – Противно! И это мой сын!
– Он не девочка! – сказала мама. – Просто он любит розы!
Она все гладила меня по голове. Я знал, что, если бы она не была так одета и в прическе, она бы обязательно взяла меня на руки.
– Не девочка, так пусть перестанет плакать! – сказал отец. – Пусть подумает о том, как останется без нас!
Он иногда бывал жестоким, Иосиф. Особенно когда я плакал. Он не любил, когда я плакал. И целоваться он не любил. А мама поцеловала меня в лоб.
– Ну, мы пошли, – сказала она. – Ложись спокойно спать. Мы скоро придем.
Я искоса взглянул на отца: он стоял в пальто и шляпе, с огромным букетом ярких роз в руках.
– Пока, – сказал он.
Он завернул розы в газету, мама надела блестящую черную шубу, и они вышли, помахав мне рукой. А я не помахал им рукой! На душе у меня было кисло...
Когда они вышли, в комнате стало необычно тихо. Я сразу услышал, как тикают часы на камине.
Обезображенный розовый куст на подоконнике жалко торчал обрезанными тупыми прутьями на фоне ночи...
Среди изумрудных листьев краснел маленький забытый бутон – как розовый птенец. Я залез на стул и погладил его пальцем.
– Мой бедный, маленький бутончик! – сказал я. – Одинокий! – И странно прозвучал мой голос среди молчащих вещей.
Камин зевал своей черной пастью, и прутья решетки внизу были как зубы.
Темно-красный старинный буфет подмигивал с противоположной стены тусклыми стеклами.
Мрачно развалился старый диван, как великан на корточках, с круглым зеркалом вместо головы.
Из-за сдвинутой ширмы в углу белела моя раскрытая кроватка.
Но спать мне не хотелось.
Часы тикали так напряженно, что казалось, вот-вот что-то произойдет...
На столе стоял мой ужин: золотистый чай в стакане с ложкой, хлеб и котлеты на тарелке.
Котлеты опять напомнили мне страшного беспризорника в ресторане на Петровке – его маленький грязный кулачок с зажатым биточком... А вдруг он сейчас войдет?
«Войдет, войдет!» – замигал буфет. И часы заторопились: «Войдет, войдет, сейчас войдет, сейчас, сейчас...»
– Не войдет! – сказал я громко. – Как он войдет, что вы?!
«Войдет, войдет, войдет сейчас!..» – бормотали часы.
Глухо хлопнула вдалеке входная дверь, шаги со скрипом проследовали по коридору, и еще другие шаги, чуть слышные, – это Усы с Диком вернулись с прогулки. Сейчас Дик заснет на своей подстилке, и Усы заснет, а все остальные уже спят: и Ляпкины, и Гизи, и Вовка... Вот тут-то ему и войти, беспризорнику!
«Постой, постой, сейчас, сейчас! – не унимаются часы. – Вот-вот, вот-вот, вот-вот...»
– Да хватит вам! Чего вы там болтаете! – говорю я громко.
Когда громко говоришь, не так страшно становится, чувствуешь себя уверенней.
На столе возле тарелки лежат вилка и нож.
– Ого! – говорю я страшным голосом. – У нас есть нож! Это прекрасно – нож!
Я беру нож и взмахиваю им несколько раз в воздухе.
– Пре-крас-но! – повторяю я, расхаживая по комнате. – Прекрасно! Нож! Это очень хорошо – нож!
Беспризорник все-таки где-то рядом! Он где-то тут притаился – это совершенно ясно! Я чувствую его своей спиной!
Я быстро оборачиваюсь к окну – оно сияет черной, пустынной глубиной неба... Розовый куст, уже совсем не розовый, сиротливо стоит на окне... Мне кажется, что за окном промелькнула лохматая тень...
Зашумело в камине – я опять быстро оборачиваюсь... Это ветер гудит в каминной трубе. Или не ветер...
– У нас есть нож и еще кое-что! – говорю я камину.
Камин молчит, скаля зубья решетки.
Вещи молча наблюдают за мной: диван, буфет...
«А беспризорник где-то здесь, а беспризорник где-то здесь!» – не унимаются часы.
«Надо будет забаррикадировать дверь! – говорю я себе мысленно. – Так будет надежней!»
