Где нет зимы - Сабитова Дина Рафисовна (серия книг .txt) 📗

— Вот, значит, как, — огорченно протянул Паша. — Жалко. Значит, она нас тут просто так навестила…

— Паш, ты с ума сбрендил? Зачем нам эта длинноносая дура? Деточки, сироточки, конфеточки! Она ж нас и не знает, и не любит!

— Нас, Гуль, теперь никто не знает и никто не любит. Нам теперь с тобой прямая дорога в детский дом. Не знаю, как ты, а я хочу домой вернуться. Любой ценой. И эта тетка, если бы она поселилась с нами… — да пусть хоть ради дома, какая разница! Это был шанс…

Я тихонько погладила его по руке:

— Паш, ну ты же скоро вырастешь, и тогда…

— Пять лет еще, Гуль, ты не понимаешь! За пять лет может случиться что угодно. И ведь впереди зима. Если зимой дом не топить, ему плохо будет, он у нас и так старый уже. Или его поджечь могут. Или бомжи поселятся. Дом-то без хозяев.

— И что мы будем делать?

— Не знаю. У меня есть еще один вариант. Может быть, сработает.

Павел

Я однажды спросил маму, кто мой отец, и она сказала резко, что все расскажет в свое время. Ну вот, мама, время пришло. Я знаю, кто мой отец.

И про отца Гуль я тоже знаю теперь.

Все знаю.

Опять Аристарх помог.

Когда я пробрался в дом, то первым делом нашел Ляльку и сунул ее в рюкзак.

В шкафу у Гуль было много игрушек, но я взял только розовую туфельку, которая валялась посреди комнаты. Я точно помнил: когда Барби принесли с нашими вещами в приют, она была в одной туфле. А я терпеть не могу, когда в чем-то некомплект, меня это раздражает.

Можно было уходить — главное я сделал. Но уходить не хотелось.

Я подумал: когда я в следующий раз попаду домой? И лег в свою постель. Решил: переночую, а утром вернусь в ЦВС. Я лежал и смотрел на Шурин портрет. Становилось темно, но я же помнил каждую вещь в этой комнате, поэтому мне хватало света фонаря с улицы.

Лежал-лежал — и уснул.

Проснулся от шума, который доносился с крыльца.

«Это за мной. Милиция», — понял я. И страшно испугался. Потом сообразил: дом заперт снаружи, света я не зажигал, они должны подумать, что меня внутри нет.

Они обошли с фонариком вокруг дома, я слышал, как они проверяли, не залез ли я через окно, дергали двери, проверяли замки и говорили, что никого тут быть не может.

Но пока они ходили и разговаривали, я на всякий случай забился под кровать: вдруг они увидят меня через окно? Прямо как маленький.

Ушли.

Ночь была душная, но я порадовался, что не открыл окно. Проветрил бы комнату, тут меня бы и сцапали.

И хотя стояла тропическая жара, я понял, что у меня стучат зубы, как будто я замерз. Стало даже смешно, я про такое только в книжках читал, а тут реально: чуть расслабишься — ит-р-р-р-р!

Прислушиваясь к звукам за окном, я прокрался на кухню — попить водички.

Посредине стола лежал небольшой конверт, на котором маминым почерком было написано: «Павлу».

Если я надеялся, что поход на кухню избавит меня от озноба, то просчитался. Стало еще страшнее, и заколотило меня еще сильнее.

Когда я шел через кухню первый раз, этого конверта там не было, я бы заметил.

И тогда я спросил тихонько:

— Аристарх Модестович! Это опять вы?

Но в ответ только легкий шорох раздался из угла, словно там пробежала мышь.

Я постоял еще немного: может, Домовой все-таки ответит?

А потом взял конверт и пошел к себе: включать верхний свет я боялся, а там у меня был фонарик.

В своей комнате я занавесил поплотнее окно и приступил к изучению конверта.

В нем лежал сложенный вдвое листок бумаги. На листке твердым маминым почерком с наклоном в левую сторону было написано:

Павел!

Если что, вот информация о твоем отце:

Алексашин Василий Сергеевич, 1965 г. р.

Красноярск. Тел. +7 391 3451809

И — другой ручкой на второй половине листа:

Отец Гуль: icq 61651810, скайп: kemal-keman

И всё. Больше мама мне ничего не написала. Я всматривался в листок бумаги с упрямо падающими назад мамиными буквами, и в голове у меня было пусто. Ну вот, хотел я узнать про своего отца? Пожалуйста! Давай, Паша, звони и говори:

«Здрасьте, я ваш сын Павел». Мама ни словом не намекнула, знает ли Василий Сергеевич Алексашин про Павла Васильевича Соловьева. Мне же не пять лет, я хорошо представляю, что так бывает: ребенок рождается, а отец про это знать не знает. Тем более он так далеко — Красноярск. А еще Алексашин может знать про меня, но не испытывать ни малейшего желания иметь со мной дело. Бросит трубку, и буду я как дурак…

Ладно. Все равно звонить в Красноярск сейчас не время: даже у нас почти ночь, а там-то еще позднее. Может быть, этого человека удастся найти как-нибудь официально? Должны же в опеке проверить информацию, если нашелся родственник?

Со мной ясно, но есть еще вторая часть записки. Даже без нормального имени — только с ником. Кемаль-кеман. Мама в своем репертуаре.

Куда, кому я понесу эти циферки, этот скайповый ник-нейм?

Никуда и никому.

Я сам. Прямо сейчас. Комп стоит у мамы на столе.

Кемаль-кеман.

Лезть сразу в скайп я не стал. Сперва надо было провести разведку. Итак, Кемаль. Набрал в поиске. Так звали турецкого президента, и было это давным-давно. Он уже умер.

Кеман. Это восточный музыкальный инструмент. Что-то типа скрипки.

Кемаль-скрипка.

Ну-ка поищем его теперь по номеру в аське.

Так… Кемаль-скрипка заполнил тут на страничке с информацией довольно много строчек. Город: Istanbul.

Мне хватило нескольких секунд, чтобы понять: это Стамбул. Столица Турции.

Турции.

Где мы — а где Турция! Это еще хуже, чем Красноярск.

Пол — мужской, ну это попятно.

Возраст — 28 лет.

Я смотрел на эту цифру и лихорадочно считал. Маме сорок шесть лет. Гуль восемь. Плюс еще почти год. Двадцать восемь минус девять — это будет… Это будет девятнадцать лет. А сорок шесть минус девять — тридцать семь. Тридцать семь и девятнадцать…

Нет. Я нашел не того человека. Этот Кемаль-скрипка слишком молодой.

Но вот он — номер. Вот он — написанный маминой рукой. Все совпадает.

Аська Кемаля-скрипки смотрела на меня красным цветком. То есть поговорить нельзя.

И я решил проверить скайп.

Зеленый значок. Этот человек сидит сейчас далеко отсюда, в Стамбуле, в какой-то восточной сказке, где, тем не менее, есть компы и Интернет. Что я ему скажу? И, кстати, на каком языке?

— По-турецки-цацки-пецки, — пробормотал я, собираясь с духом.

А потом написал в чате. По-английски.

«Добрый вечер, Кемаль! Вы знаете Марину Соловьеву?»

И ответ пришел сразу же.

Ну конечно, английский — язык международного общения.

«Марину знаю. Вы кто?»

Даже не знаю, обрадовался я или огорчился. До этого самого мига я пытался верить, что это не тот человек.

«Я ее сын. Меня зовут Павел»

«Да, Марина рассказывала про тебя, Павел. А где Марина?»

«Когда вы разговаривали с ней последний раз?»

«Павел, где Марина?»

«Кемаль, когда вы виделись с ней последний раз?»

«Ответь, пожалуйста: что случилось? Где Марина?»

Я глубоко вдохнул и написал:

«Мама умерла».

Написанное на чужом языке, это выглядело не так страшно, как по-русски.

Кемаль замолчал.

А потом замигал значок видеовызова. Я нажал на ответ.

Мы сидели и смотрели друг на друга. Без слов. Я не знал, что сказать этому молодому кудрявому дядьке.

Ну что я мог ему сказать, если он смотрел на меня глазами моей младшей сестры?

Потом он спросил:

— Что произошло?

Наш разговор длился почти час. У Кемаля был странный акцент, но в общем мы понимали друг друга.

Они познакомились с мамой девять лет назад, когда она первый и последний раз ездила в Турцию. Я не помню той маминой поездки, я ведь был совсем мелкий тогда. Кемаль учился в консерватории, он на самом деле скрипач — отсюда и его ник. А в то лето он подрабатывал: играл в маленьком оркестрике в ресторане, куда мама пришла ужинать.