Парфетки и мовешки - Лассунская-Наркович Татьяна (книги хорошего качества .TXT) 📗
— М-lle, у меня было очень тяжело на душе, — дрогнувшим от волнения голосом сказала Ганя.
Ершова пристально всматривалась в открытое личико девочки; оно дышало искренностью и неподдельной печалью.
— Ты получила дурные вести из дома? — с участием спросила учительница.
— Нет, нет, дома все ничего, но здесь у меня пропал портрет моего папочки, — это единственная и самая дорогая для меня вещь, которую я привезла с собой в институт.
— Ты его нашла?
— Нет, он исчез. Я заметила его пропажу перед самым вашим уроком. Я думала только о карточке и ничего, ничего не слышала, что делается в классе, а потом… потом…
— Тебя наказали… — взволнованно перебила ее Ершова.
— Да, — тихо промолвила девочка.
Сердце Щуки дрогнуло.
— Кто же тебе сказал, что это Кутлер подвела тебя?
— Она сама мне в этом созналась, — едва слышно произнесла Савченко. — О, m-lle! — вдруг воодушевляясь, продолжала она, — если бы вы знали, как ей было тяжело — и за меня, и за вас, и за самое себя; как ей было стыдно, право; если бы видели ее раскаяние, и вы примирились бы с ней от всей души.
— Ты говоришь «и вы», значит, ты ей все простила?
— О да, от всего сердца! — воскликнула Ганя.
Щука ни чего не ответила, только взяла Ганю за подбородок своей костлявой, жесткой рукой, подняла ее личико и поцеловала в лоб.
— Какая вы добрая! — руки Гани крепко обвились вокруг шеи Ершовой, и девочка прильнула поцелуем к ее морщинистой щеке.
Кто-то ахнул, кто-то всхлипнул, охваченный волнением. Ершову окружили тесным кольцом; почувствовалось общее тепло, внезапно соединившее сердца учительницы и ее маленьких учениц.
— Медам, помните, что больше не существует для нас «Щуки», отныне есть только m-lle Ершова, — торжественно объявила Липина, когда девочки собрались в классе.
— Да, да, мы же обещали, мы дали слово никогда не дразнить m-lle Ершову! Право же, она вовсе и не злая! — восклицали воспитанницы.
— А Исайку надо проучить! — крикнул кто-то.
— Проучить, проучить! — вторили остальные.
— Медам, я предлагаю бойкотировать эту воспитанницу, — серьезно предложила Акварелидзе.
— Душка, а что это значит? Что делать-то с нею? — в недоумении спрашивали девочки.
— Как, вы не знаете, что такое бойкот? — с гордым сознанием своего превосходства перед наивными подругами переспросила княжна.
— Ей-Богу, шерочка, не знаем, что это за бойкот такой! — смущенно оправдывались воспитанницы.
— Бойкотировать — это значит… Право, я затрудняюсь, как бы это выразить попонятней… Ну, одним словом, презирать, — с трудом подыскивая слова, объяснила Акварелидзе.
— Так бы и говорила по-русски, а то кто тут по-твоему, по-грузински, понимает, — проворчала Замайко.
— Глупая, никто с тобой по-грузински и не разговаривает, просто ты и русского языка не понимаешь. Кабы можно было только презрением это слово заменить, так уж, поверьте, я бы так и выразилась, — обращаясь к классу, добавила Акварелидзе, — но дело в том, что бойкотировать — значит не только презирать, но и еще… Ах, ну как бы это сказать, ну да, это еще и избегать… Понимаете, не иметь никакого дела…
— Другими словами, игнорировать, — пояснила Липина.
— Шерочки, довольно иностранщины, — смеясь, замахали руками седьмушки, — мы ведь по-своему, по-российски куда лучше и понимаем, и чувствуем!
— Ну, так как же быть с Исайкой? — настаивала Рыкова. Ее живая, восприимчивая натура на все отзывалась очень горячо. Возмущенная до глубины души поведением Исаевой, она не могла успокоиться до тех пор, пока ее жажда справедливости не была удовлетворена.
— А так и будем делать, как советует Акварелидзе: говорить с ней не будем, гулять с ней никто не будет, угощать еще того меньше — одним словом, все будем ее сторониться! — заключила Замайко.
— Все, все! — подтвердили окружающие.
С этого дня воспитанницы проходили мимо Исайки с таким видом, будто не замечали ее присутствия; с ней никто не разговаривал, ни с чем к ней не обращался. Но хитрая девочка знала, чем задеть ту или другую подругу, и пускала в дело свой острый язычок, который быстро нарушил твердое намерение отмалчиваться. Задетое самолюбие вынуждало девочек огрызаться, завязывались ссоры, часто кончавшиеся слезами. Ненависть к Исаевой росла с каждым днем и все чаще выливалась в открытое возмущение.
Это не ускользало от внимания классных дам, но они тщетно старались выведать у воспитанниц, в чем причина такой жестокой вражды. Дети стойко отмалчивались, не желая посвящать синявок в свои классные дела и рассчитывая лишь на собственные силы.
Глава XII
«К тебе пришли». — Загадочный ребенок
— Савченко, к тебе пришли!
— Савченко-о! — слышится среди шума рекреационного зала окрик m-lle Малеевой.
— Савченко! Савченко! — вторят девочки.
Сердце Гани вздрагивает: кто мог вызвать ее в неурочное время, в будний день?
Она торопливо бежит в маленькую приемную возле Зеленого зала, на ходу быстрыми, привычными движениями подтягивая спустившиеся манжеты, оправляя сбившуюся на сторону пелеринку.
Робко подходит она к закрытым дверям; дух захватывает: ах, кто, кто же ждет ее в приемной?
Дверь распахнулась.
— Папочка! — вскрикнула Ганя и повисла на шее отца.
— Детка моя милая, моя славная, дочка ненаглядная! — ласково шепчет еще молодой, красивый капитан Савченко, осыпая ребенка горячими ласками.
Ганя, радостная и счастливая, прижимается к отцу. Она настолько взволнована, что не может говорить.
— Как ты уже успела вырасти!.. А вот волос жаль, жаль, славные были косицы у тебя, ну да что делать? Авось новые еще лучше вырастут! — и он погладил девочку по мягким коротким кудрям.
— Папочка, а ты надолго? — тревожно шепчет Ганя.
— Да я, детка, совсем переехал. Такая, знаешь, неожиданность для меня — перевод в столицу! Вот уж не думал, что все так хорошо устроится. Теперь здесь в штабе и служить буду, то-то часто будем видеться…
— Ах, как хорошо, как хорошо! — хлопая в ладоши, радовалась Ганя. — А ведь это все дедушка устроил, это он мне обещал. Ах, папочка, дедушка такой славный, такой добрый и совсем не страшный! И он часто, часто приходит ко мне на прием, и я его так люблю, так люблю! Потому что он маму любил, а теперь обещал меня любить, а уж он что обещает, то непременно исполнит, вот и тебя перевел, — весело болтала Ганя, стараясь поскорее все рассказать отцу.
— Так это ты мне протекцию устроила? Ну дочка, ну и молодчина! — смеясь, ласкал Ганю отец, и сердце девочки радостно билось и от этой ласки, и от сознания того счастья, которое открывалось перед ней с переездом отца в Петроград.
— Завтра же заеду к старику, скажу ему спасибо за ласку да заботу. Это все он в память твоей мамочки делает, — дрогнувшим голосом закончил капитан.
Ганя заметила печальную тень, скользнувшую по лицу отца. Она крепко обхватила его шею обеими руками, осыпала его поцелуями, в то же время продолжая без умолку болтать. У нее на душе накопилось столько всего, чем хотелось поделиться с отцом. Ведь дома она всегда и все привыкла ему рассказывать, без всякой утайки. И теперь ей хотелось посвятить любимого папочку во все свои институтские переживания.
Отец внимательно вслушивался в ее лепет; он то хвалил свою честную девочку, то укоризненно качал головой в ответ на признания в шалостях и проказах.
— А уж, верно, и подругу себе под стать, сорвиголову какую-нибудь подыскала? — шутил он.
— А вот и нет! Моя Женя Тишевская совсем даже и не проказница, куда там… Она и меня от шалостей удерживает, — призналась Ганя.
— А вот это хорошо, за это хвалю. Должно быть, славная барышня эта твоя Женя?
— Ах, папочка, Женя моя такая душка, такая ласковая, такая добрая, она даже и сердиться-то не умеет, мы с ней и не ссоримся, как другие подруги. Правда, я другой раз вспылю и обижу ее, но Женя никогда даже и не рассердится, уж такая она кроткая, уступчивая, даже стыдно другой раз, что я такая резкая.
