Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна (электронная книга .TXT) 📗
Мы строим всякие догадки: что такое пишет Гренадина в свою тетрадь для заметок, что она читает в получаемых письмах? Что пишет в ответных?
Почему она плачет? Может быть, она сочиняет стихи или пишет романы и в чувствительных местах не может удержаться от слез? Кто-то однажды предположил, что Гренадина переписывается со своим возлюбленным, – смеху было! Громадная, громоздкая Гренадина с ее грохочущей поступью – «словно ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила»… – и вдруг ей пишет послание нежный Ромео! И она отвечает ему! В конце урока Гренадина кладет тетрадь для заметок в ящик своего стола, в последний раз вытирает слезы, запечатывает свое письмо в конверт и уносит его с собой…
Дорого дали бы мы за то, чтобы хоть одним глазком заглянуть в писания Гренадины!
Иные девочки посмеиваются над этим, а Меля Норейко пренебрежительно говорит:
– Стану я ломать свою деликатную голову над тем, из-за чего Гренадер ревет!
Но многие жалеют Гренадину. Я тоже ее жалею и уже в который раз думаю с раскаянием, что Гренадина – ничего человек, и видно даже, что она – бедняга, а я, косолапый бегемот, отдавила ей ногу.
На уроке физики я подсказываю своей соседке Зине Кричинской. Вчера был день свадьбы ее мамы и папы. Ну, найдется ли такой идиот, чтобы зубрить про котел Папи?на, когда в доме музыка, гости, танцы, вкусные вещи? Я так хорошо подсказываю, что Зина отвечает очень прилично, только вместо «котел Папина» она все время говорит «котел Баби?на», – так ей слышится в моем шепоте.
Физик у нас новый. Но мы знаем, что в мужской гимназии его зовут «гиена в сиропе»: у него ласковые глаза, милая улыбочка, а гадости он делает как будто даже с удовольствием.
Вот и сегодня он говорит Зине Кричинской, приятно улыбаясь:
– Хорошо, госпожа Кричинская. Хорошо ответили. Но… – Физик делает паузу. – Отметки я вам не поставлю: вы отвечали по подсказке госпожи Яновской. Поставить пятерку госпоже Яновской тоже не могу: она подсказывала по учебнику Краевича. Ну, а составителю учебника физики, господину Краевичу, отметка ведь не нужна, не так ли? Поэтому, – физик улыбается еще слаще, – и госпоже Кричинской, и госпоже Яновской отмечаю предостережение (и он поставил какой-то значок). Обеих вызову отвечать в ближайшем будущем.
Как ни занята Гренадина своей писаниной, она все-таки слышала слова физика. После урока физики она объявляет, не глядя, по обыкновению, в мою сторону:
– Яновская, сколько раз я вам говорила, чтобы вы не подсказывали! А вы всё не унимаетесь… За свое упрамство останьтесь в классе на два часа после уроков. А завтра останется Кричинская. Пора уже научиться вести себя порадочно!
«Остаться после уроков» – это у нас (да и в других учебных заведениях) наказание. В прежние времена – так рассказывают пожилые люди – провинившихся девочек оставляли не на час-два и не в классе, а на всю ночь в домовой институтской церкви.
Одна приятельница моей мамы рассказывала, как это было страшно:
– Всю ночь, бывало, сидишь-трясешься! Направо от тебя на церковной стене ангел-блондин нарисован. Налево – ангел-брюнет. Смотришь на них – и кажется: шевелятся они. От стены отделяются, идут прямо на тебя!..
В других институтах оставляли наказанных на всю ночь в актовом зале, под царским портретом. В мужских гимназиях провинившихся мальчиков запирают после уроков в карцере.
В сравнении с этими ужасами наше «останетесь на два часа в классе после уроков» – сущие пустяки, шуточки… Велико ли дело – два часа! Ну, пообедаешь на два часа позднее, только и всего.
И все-таки мне неприятно, что меня наказали. Не знаю почему, а неприятно.
Последний урок в этот день – рисование. Подсел ко мне на парту наш милый старик учитель, поправляет мой рисунок. Я шепчу ему:
– Виктор Михайлович, меня сегодня оставляют на два часа после уроков!
– Что ж? – шепчет он. – Теперь это уже не карцер, не «на хлеб, на воду». Это уже не мучительное, а только осрамительное наказание.
– Вот, сами говорите: осрамительное! – вздыхаю я.
– А мужество на что? Есть оно у вас? Умели шалить – умейте саночки возить.
После урока, уже уходя из класса, Виктор Михайлович кивает мне, словно хочет подбодрить. Бесподобный старик!
Не знаю, есть у меня мужество или нет его. Но, когда после уроков все собирают вещи, чтобы отправляться домой, а я, единственная, остаюсь в классе (сижу, «как дура», на своей парте!), мне становится не по себе. Мне даже неинтересно наблюдать за Мелей Норейко. После того как я замогильным голосом рассказала ей – месяц назад – идиотскую «тайну» Люси Сущевской (только с Мелиной глупостью можно было поверить!), Меля изо всех сил лебезит перед Люсей Сущевской. Еще бы, графиня де Алибра?ви! Сто тысяч золотых функельшперлингов! И еще – Меле очень хочется, чтобы Люся пригласила ее к себе и угостила мексиканским национальным блюдом тирли-тирли из тертых-тертых пупков киви-киви… Я врала ей, что взбрело в голову, а она, дура, поверила!
– Ах, как я люблю Мексиканию! – говорит Меля, закатывая глаза. – Знаешь, Люся, это моя любимая страна! И как бы я хотела – знаешь что? – услышать пение птицы киви-киви!
Люся, которой я ничего не рассказала (мне было стыдно моей дурацкой выдумки!), смотрит на Мелю как на полоумную.
А я обычно веселюсь от души, слушая Мелины разговоры.
Но сегодня меня и это не развлекает.
Все ушли. В классе остались только Гренадина и я. Я с тоской предвкушаю: сейчас Гренадина начнет буравить меня нравоучениями, как зубной врач сверлит бормашиной больной зуб. Но она почему-то молчит… Молчит и не уходит.
Показалось это мне или нет? Гренадина смотрит на меня. Обычно она в мою сторону не глядит, а тут смотрит как-то даже сочувственно. Чудачка! Сама наказала и сочувствует.
– Ну вот что, Яновская… Теперь три часа. Когда на больших часах в коридоре будет без трох минут пять, можете уходить домой. Да, вот еще что: все это время надо сидеть в классе, никуда не выходить. Ну, конечно, если в уборную – это можно… – Подумав, Гренадина добавляет: – Вам, конечно, будет скучно. Это не бал, не танцы в Дворанском собрании, но это вам полезно… Ну, до свидания!
Гренадина уходит. Тяжелая поступь ее слоновьих ног (одну из них я, буйвол, отдавила!) постепенно удаляется по коридору.
Я сижу одна в классе и отбываю наказание. Но, сколько ни внушаю я себе, что два часа пролетят незаметно, они ползут черепахой. И мне адски скучно… Книги для чтения у меня с собой нет. Если бы книга! За хорошей книгой до ночи просидишь – не заметишь. Но я ведь не предвидела, что меня накажут. Читать учебник физики Краевича – тот самый, из-за которого меня наказали, – спасибо!
Смотреть в окно? Оно до половины закрашено, но если встать ногами на подоконник, то прямо против окна виден портал входа в Доминиканский костел – костел ордена монахов-доминиканцев. Зрелище это мрачное. Над входом нависли каменные складки готики, как грозно насупленные, мохнатые, стариковские брови. Вот, чудится мне, сейчас раскроются врата костела, оттуда хлынет черная волна монашеских ряс. Держа в руках дымные, чадные факелы, монахи поведут на костер человека, одетого в белый саван, приговоренного к сожжению живьем… Все это было очень интересно в исторических романах, но увидеть такое в жизни – нет!
И тут… вот совсем как в романах!.. тут я вдруг замечаю удивительную вещь.
Гренадина забыла ключ! Он торчит в замке ее столика.
Она забыла запереть ящик и унести ключ – наверное, от волнения забыла. Ей было неприятно, что пришлось меня наказать.
И ключ торчит в столе. Стол не заперт…
Я отлично помню все то, что говорили мне об этом все хорошие люди и хорошие книги. О чем – об этом? Да вот об этом самом.
«Чужая тайна, чужое письмо – свято! Нарушить эту тайну бесчестно! Все равно что украсть». И ведь бедная Гренадина только оттого и забыла положить ключ в карман, что она волновалась, жалея меня!
