Воспоминания глупого кота (ЛП) - Бланко Вила Луис (читать книги без TXT) 📗
Конечно, им и в голову не приходит, что я могу понимать все, что они говорят, ну-у-у... почти все. Порой, тот, кто всем заправляет, говорит, что нет никого, кто понимает его слова.
Видимо, потому что говорят, что он очень образованный. Естественно, они и понятия не имеют, что у меня есть свое собственное мнение о вещах, которое далеко не всегда совпадает с их. На протяжении многих дней я слушал их, и в моей голове постепенно откладывалось то, что они говорят, какие-то мелочи, которые они и сами-то не помнят, какие-то мало что означающие жесты. Я – немой свидетель всяческих их выходок, которые они совершают, думая, что находятся одни и не замечая моего присутствия. Они не принимают меня во внимание, я для них – пустое место, ноль без палочки. Когда они находятся только со мной, то думают, а, пожалуй, даже и не думают, что они и в самом деле одни. Думаю, я уже сказал, что, когда что-то намечается, предположим, какая-то поездка, никто не учитывает моего мнения. Меня вообще никто не спрашивает, а жаль, поскольку я мог бы, пожалуй, подсказать им, что надвигается плохая погода. Весь мир знает, что кошки очень чувствительны к таким вещам. Только дело-то в том, что домочадцы никогда не удосуживаются спросить меня.
Во всяком случае, порой, они подозревают, что я чувствую чье-то приближение гораздо
лучше их. Они не перестают удивляться тому, что прежде чем прозвонит домофон в
столовой, я подхожу к двери и усаживаюсь там в ожидании.
- Идет Мичу, – говорит в таком случае тот, кто всем заправляет, поскольку он больше остальных обращает внимание на мои повадки.
Полагаю, он подозревает, что я знаю множество вещей, гораздо больше, чем показываю. И поэтому он больше всех сердится, когда я выкидываю свои штучки. Он не верит в простодушную невинность моих инстинктов.
Так вот, продолжаю рассказ. Когда отец видит, что я неторопливо направляюсь к входной двери и произносит это свое “идет Мичу”, и в самом деле Хайме тут же звонит в домофон. Я и сейчас все делаю точно так же, вот только Мичу уже не звонит в домофон. Тот, кто всем заправляет, с некоторых пор дал ему ключи от квартиры. Как мне кажется, это самый верный способ признать, что он стал большим.
Совсем недавно Бегония-мать перенесла большое потрясение. Она была жутко расстроена и пребывала в растрепанных чувствах, потому что Мичу, которому вот-вот должно было стукнуть семнадцать, пришла повестка из муниципалитета*явиться на медосмотр перед предстоящей военной службой. Бедняжка Бегония все никак не могла поверить, что ее милый малыш, стал таким взрослым.
Зато я абсолютно уверен в том, что тот, кто всем заправляет, и понятия не имеет о множестве других вещей, что бродят в моей голове, и даже о том, что я вытворяю, когда меня
оставляют одного. Вот он испугался бы, например, если бы узнал, что я научился управлять этой штуковиной, к которой приклеивается голос, и которую называют еще магнитофоном. Вне всякого сомнения, это очень легко. Раза три-четыре я видел, как им пользовался Хавьер, чтобы сделать интервью к уроку. Хлоп! Сразу же, как только я сел. Дело в другом, дай Бог, чтобы им удалось когда-нибудь понять мой язык. Это будет стоить им больших усилий. Я очень боюсь, что когда они захотят расшифровать эти мемуары, плод моих ежедневных наблюдений, я уже дам дуба и буду выращивать мальвы в райских кущах. Н-да уж, премиленькое выраженьице – “дать дуба”... Однажды я услышал его от Хавьера, заядлого трепача и сквернослова, болтающего на смеси сленга и какого-то малопонятного, зашифрованного языка, в который с ходу-то и не въедешь. Смело, ничего не скажешь. Так что, даже и не знаю, не начнут ли вскоре также изъясняться Мичу и Уксия, особенно Уксия, которая выражается, как шофер. Дело в том, что она играет в гандбол, и это накладывает свой отпечаток.
Как я уже говорил, Хавьер изучает журналистику, если можно так выразиться. Да уж, изучает... Не понимаю, как он ухитряется ее изучать, лоботрясничая и ни черта не делая. Когда он не поет, и не играет на гитаре, хотя в этом нет ничего плохого, да и делает он это весьма вдохновенно, он развлекается за компьютером. Или же, сломя голову, несется на улицу, потому что кто-то, кто бы это ни был, позвонил ему по телефону, или по домофону снизу, приглашая выйти. Женщины – вот его слабость. Вне всякого сомнения, Хавьер – истинный джентльмен до мозга костей. К девушкам он проявляет живой интерес, жить без них не может. Он сопровождает их повсюду, угощает, оказывает знаки внимания, смешит их, и сам охотно смеется. Словом, с девушками он ведет себя великолепно. Хотя, как мне кажется, в последнее время, в его судьбе прочно обосновалась некая особа, вонзив в него пламенные бандерильи любви. Ах, амуры, амуры с огненными стрелами…
Лишь в то время, когда Луис Игнасио находился в больнице, я увидел Хавьера до
неузнаваемости серьезным и молчаливым. Долгое время он проводил в своей комнате в
обнимку с гитарой. Я думаю, нет, уверен, песнями он пытался отогнать страх, сдавивший
его горло. Он пел их с такой неистовой яростью, что даже песни, родившиеся веселыми,
всегда становились горькими. Он очень тяжело переносил несчастье, случившееся с Луисом Игнасио. Я услышал, как он говорил кому-то из семьи, что у него не хватает смелости пойти в больницу навестить брата.
Однажды, не помню кто, то ли брат, то ли кто-то из сестер даже упрекнул его в этом. Но
я уверен в том, что это было не от недостатка смелости, а от избытка нежности. Сама мысль
увидеть Луиса, – имя Игнасио всегда опускают, поскольку тому, кто всем заправляет оно не почему-то не нравится, – беспомощно лежащим на высокой кровати, с мрачной перспективой полного паралича на всю жизнь, была не выше его сил, но сильнее его чаяний. Он просто не хотел смириться с действительностью, принять ее.
На самом деле Мичу тоже был не готов к частым посещениям, но у него другой характер,
более скрытный, менее взрывной. Я думаю, что Мичу закрывал глаза и перемещался в будущее, не слишком-то задумываясь над тем, что они переживали. Ведь он тоже не был готов поверить в то, что все это было непоправимо. Он даже не до конца осознавал, как все это произошло. В этом он был недалек от остальных домочадцев, которые и в мыслях не допускали, что все это могло бы произойти и произошло именно с Луисом Игнасио, смирным и спокойным тихоней, который никогда не командовал и не имел желания этому учиться, с этим паинькой, который и из дома-то совсем не выходил... Кроме той ночи, ясно дело, в Мургии, когда он не справился... Луис Игнасио всегда был серьезным человеком, вот уж только не со мной. Он внушал наибольшее уважение, после отца, конечно.
Я сразу же понял, что на семью обрушилась беда. С самой первой секунды того почти
наступившего летнего рассвета, когда кузина Ана позвонила в дверь дома в Мургии,
разбудив меня самым первым и изрядно напугав. Я еще пребывал где-то в неожиданно
прерванном сне, но, видимо навсегда запомнил ее искаженное от страха лицо. Она только
и знала, что твердила о том, что произошел несчастный случай…
С той самой теплой ночи, свидетелем скольких пролитых в тишине слез я был, свидетелем
скольких глухих ударов кулаком по столу кабинета не смирившегося с несчастьем того, кто всем заправляет, скольких вопрошающих взглядов, направленных в пустоту. Ну почему, почему, за что?.. Но я также смог убедиться в том, что в подобные тяжелые, затяжные, критические моменты существуют какие-то доводы рассудка, недоступные моему пониманию, которые в конечном счете смягчают боль, в корне меняя поведение, и еще крепче сплачивают семью. Моя семья даже в эти бесконечно долгие, самые отчаянные, безнадежные моменты, порожденные ужасающим диагнозом, не потеряла свое лицо. На протяжении этих нескольких месяцев жизнь в доме проходила в атмосфере тишины и спокойствия. Тот, кто всем заправляет, время от времени повторял, что жизнь должна протекать по возможности в обычном русле.
Обычная жизнь… Думаю, что только моя жизнь протекала, как обычно, и то не совсем,
