Здесь был Фёдор - Грачёва Катерина (мир бесплатных книг txt) 📗

Катерина Грачёва

ЗДЕСЬ БЫЛ ФЁДОР

Что могут сказать слова или фотографии там, где молчит сердце и безмолвствует опыт? Ничего. Вот скажешь: «курумник», и кто-то засмеётся, а компьютер вообще подчеркнёт это слово и посоветует написать «кур умник». Умник куриный… Снимок панорамный покажешь — тоже могут сказать: «Ну, груда камней, ну и что».

А я на этой груде камней целую жизнь пролежал, пока выкарабкался. Камни сверху горячие, снизу ледяные, лишайники на них — серые, чёрные, зелёные, жёлтые… кружево такое причудливое, как сказка о глубокой древности. Солнце во всё небо — белое-белое, почти фиолетовое. А внизу в темноте ручей под курумником поёт: лики-карли-нярли-орлуврл… И то холодно и широко пахнет бесцветной, глубокой подземной водой, то лёгкий ветерок принесёт запах травинки. Именно не травы, а травинки — тонкую такую полоску жёлто-зелёного запаха посреди бело-фиолетового солнечного аромата с тёплыми и суховатыми шариками дыхания лишайников. Кто не лежал в курумнике с застрявшим меж глыб рюкзаком — не знаю, поймёт ли.

Вы спросите, как я умудрился так застрять, да ещё и лёжа. Как, как — ракурс подходящий для снимка искал…

Фотографией я с самого детства увлечён. Если вы бывали недавно в Доме творчества — там на втором этаже три моих работы висят: «Здесь был Вася», «Король на дозоре» и «Я люблю». Мимо первой работы вы вряд ли прошли бы равнодушно. Там пихтовая веточка с повязанными на ней пёстрыми верёвочками, вся уродливо пережатая, со следами ран и смоляных слёз. Это я на Таганае заснял, в Долине сказок. Каждый куриный умник, проходя, повязывает на эту бедную пихту ленту, тряпку, кулёк, носок и чего похуже — у кого куда фантазия повёрнута. Любители природы!

Другие снимки — с той же плёнки. Но лучше рассказать по порядку.

Началось с того, что одноклассник старшего брата — Борька Лютик — пришёл к нам, когда я снимки сушил. Штук тридцать снимков, и на всех Ленка Седова, да-да, та самая, что и на снимке «Я люблю». Мы с ней в одном театральном кружке занимаемся, она меня на три года старше; было мне тогда двенадцать, а ей пятнадцать, а Борьке, стало быть, шестнадцать было. Вот увидел он мои снимки и давай дразниться: мол, невеста и так далее. Я только усмехнулся, потому что догадывался, что дальше будет. Не то чтоб Ленка была сильно красивая, но лицо у неё очень выразительное, а взгляд глубокий и всегда немного новый. Вот Борька смеялся, смеялся, а я уже следил, на какой по счёту фотографии он попросит его с Ленкой познакомить… Как там всё это вышло, мне рассказывать скучно, но, в общем, пошли мы втроём на Таганай. Мы-то с Ленкой дальше горсада раньше не путешествовали. А Лютик был весь из себя знаток и бродяга: с прозрачным водяным компасом, с заслуженной картой, с прожжёным рюкзаком выше головы, с гитарой и даже каким-то чудодейственным жёлтым зубом на шнурке. Зуб этот якобы принадлежал ископаемому тигру, а потом был собственноручно Борькой вырыт в каком-то городище и обладал отпугивающим влиянием на всю тигриную родню. Я посмеялся, но он сказал:

— Вот встретим по дороге рысь, тогда посмотрим, кто смеяться будет.

— Ага, — говорю, — может, сразу льва?

Борька мне сунул какой-то буклет, где я прочитал, что на Таганае есть рысиный распадок, что можно там встретить и лося, и кабана, и медведя, и рысей, и волков… Ух! А я, честно говоря, почему-то думал, что мы уже выжили всех животных, кроме коров, в красную книгу.

Отщёлкал я тогда Лютика много и думал назвать эту серию «зов предков». Вот он тушёнку с ножа ест, вот в очаг из камней голову погрузил — огонь из углей раздувает, вот он в полёте — скачет с топором с холма. Но потом я эту серию подальше запрятал, что-то она мне разонравилась своей лютостью.

Ещё больше я природы отснял. Началось это с самого входа в заповедник. Дорога широкая, и хотя вход шлагбаумом перегорожен, вся изрытая то ли шинами, то ли ручьями. Вода в промоинах ярко-рыжая и не просыхает даже в самую жару… И потому время от времени лесники собирают всякий хворост и мелкий валежник (это так деревья упавшие называются) и стаскивают в эти ямы. Получается нетёсаная деревянная мостовая. Идёшь по ней и думаешь, интересно, во времена телег дороги вот такие же были?

Потом переправлялись мы через речку Тесьму. Вода в ней студёная, чистая, каждый камушек светится, блики отражает — такая отрада! Век бы сидел, глядел. Но если б сидел, то не увидел бы, что дальше.

А дальше наверх тропа — уже каменная. В очень дождливые времена, говорят, по ней прямо ручей течёт. Идешь и дивишься мастерству сказочного подгорного народца, который эту тропу слагал. Иначе и не скажешь: ведь если случайно намыта дорога, тогда камням вразброс валяться положено. А здесь живут камни меж пихт с такою красотой, с таким ладом! У каждого поворота — своя летопись, никаких свитков не хватит всё запечатлеть.

А бурелом видели? Суровая, угрюмая, могучая тайнопись. Какие такие ветры-богатыри в небе бушевали, со столетними деревьями сражались, так что падали зелёные великаны? Падали, да не выпускали из своих цепких корней каменных плит земли. Лежат теперь навзничь опрокинутые, открывая подземные клады, до сих пор обнимают огромные камни. Камни эти только снаружи серые, а на сколе прозрачными блёстками негромко сияют, и прямо внутри камня живые ягодки багрового граната рассыпаны. Как зародились они внутри глыб, как раздвинули плотные частицы? Загадка…

Насилу до верху добрались — вышли на стоянку Белый ключ. Бежит ручей под камнями, музыкальный, как тысяча маленьких колокольчиков, поёт с утра до утра и песни не повторяет.

Дальше дорога на Гремячий ключ шла, по лесу да через курумники. Там уже я вымотался, ничего почти не видел, даже чуть носом в цветок лишайниковый не влетел. Представьте такой тенистый-тенистый сумрак, чёрную засохшую пихту — и на ней, словно крючком из тонких ниточек связанный, бутон расцвёл…

Ближе к Гремячему мы слегка заплутали и тропу потеряли, когда шли по курумнику, и я подозреваю, что кое-то слишком уж хотел эту тропу потерять, а нас с Ленкой, горожан нетолковых, трудно ли в трёх соснах по кругу за нос водить? Вот, пока Ленка женственно балансировала на камнях, а Борька мужественно её ловил и спасал, я берёзу трухлявую углядел, а из неё две тоненьких веточки проросли. Светятся насквозь под солнцем. Это ж надо, какая сила жизни! Как бы её заснять суметь? На колени встал — мало, сел — мало, утрамбовался в щель меж валунами — есть! Кадр есть, а курумник меня обратно не выпускает… За жадность, наверное…

Борька завидел такое дело — нет чтоб помочь, так он фотоаппарат отнял и давай снимать, как я меж камней увяз.

— Кадр-шедевр! — говорит. — Фотограф переусердствовал!

Вот за это ему наказание было: встретились нам на тропе туристы и сказали, что родник у Откликного гребня, куда Борька нас вёл, пересох. Пришлось Борьке ещё семь литров воды в канистру набрать и на спине до самого конца нести.

Миновали мы Гремячий ключ с его сердитою водой и побрели через цветущие пригорные луга под палящим солнцем. Брели, брели — сделали привал под огромной тройной пихтой. Ленка не успела присесть — запросила бумагу и карандаш. Карандаш мы ей нашли, а бумагу нет; упрямая Ленка тогда начала на сухой травинке писать. Она пишет, а я читаю. «Кто познал, что такое раскидистое дерево в час жары, тот закроет собою идущих следом в час, когда битва будет особенно горяча и огонь особенно яр». Вот какие мысли записывает измождённая Ленка, едва освободившись от рюкзака, представьте себе!

А потом мы шли мимо мимо огромной травы, мимо стеблей борщевиков, которые были на голову нас выше — и уже разглядывали вершинки гребня из-за этого пёстро-зелёного моря. Тропа то ныряла с солнечных полянок в тенистые хвойники со сладковатым запахом смоляных игл, то снова катила высокие травяные волны, на гребнях которых мирно жужжали шмели… и вдруг резко кончилась, и открылся Откликной. Ох, братцы мои! Я такое видел однажды в иностранном сказочном фильме, так я был уверен, что это всё капроновые декорации, а оказывается — оно бывает!! Это ж надо: ровная площадка, сияюще-изумрудная трава, фиолетовый огонь иван-чая, тёмные худенькие пихты — и резко вверх уходит огромный чешуйчатый хребет бронтозавра, сплошь из каменных глыб.