Граница нормальности - Цыбиков Ч. (читать книги полностью TXT) 📗
Но основная масса через энное время начинает маяться.
Волк-убийца маялся.
— Чего ты маешься, — говорил ему его друг, олень. — Пойдем лучше кору жрать ивовую.
Волк с плачем бросал в изящного тупицу смерзшимся снегом. Олень, хмыкая, убегал к реке и ивам. Он, в отличие от волка, жил в полной гармонии с собой — был мощен, красив, рогат, жрал мох, кору и подъедал хомячьи запасы, потому что стояла зима и было не до церемоний. Дружба же с волком у него не вызывала никакого диссонанса, потому что олень был туп, как и любой веган.
Расставим же декорации, обрисуем ситуасьон, в общем, закрутим короткую, но тугую пружину нашего рассказа. Волк, в принципе, жил бы не тужил, если бы злосчастный волчий фатум регулярно не подкидывал ему испытаний его убийцевости. Вот и сейчас волк услышал, затем почуял, а затем и увидел, пробежавшись чуток на запах, двоих детишек, что попёрлись за каким-то лешим в лес зимой. После чего, естественно, заплутали и теперь жгли костёр под небольшим холмиком, предположительно в ожидании помощи. Волк и олень сидели, урбанистически выражаясь, за углом этого холма, и ждали неизвестно чего. Волк тосковал; вот он, шанс стать убийцей, а он опять его прошляпит. Прошляпит-прошляпит, сомнений нет. Олень же всячески старался его подбодрить.
— Давай я их убью, — сказал он. — Забодаю нафиг, как весной. А всем скажем, что это ты.
— Пшёл вон, — тоскливо сказал волк. Дым тревожил его ноздри. Слышен был детский смех — старший дитё развлекал младшего прыжками через костер.
— Или давай я на них дерево обрушу, — олень его не слушал. — А всем скажем…
— Тихо, — сказал волк.
Олень поднял уши, затем выдохнул.
— Дурак ты, волчара, и шутки у тебя дурацкие.
— Показалось, — мрачно ответил волк.
Ему и правда показалось чего-то, какой-то шум на границе слышимости — то бишь километрах в семи-десяти отсюда.
— Там в силке у людского места опять заяц, — сказал олень. — Сходим? Пожрёшь. Жирный.
Волк покачал головой.
Помолчали.
Олень впал в задумчивое настроение.
— Да как вообще так получилось-то, а, волчара?
Это был любимый вопрос дурака оленя.
Волк прикрыл глаза.
— Блин, отвали, а, — сказал он плаксиво. — Сто раз ведь рассказывал.
— Рассказывал, но не объяснял, — веско сказал олень. — Ну?
— Я видел, как мама загрызла выводок рысят, — сказал волк. — Рысята маленькие были, а она их рраз, рраз, рраз — одного за другим. Я убежал и не вернулся домой. Вот здесь теперь и живу. И убивать не могу. А надо.
— Детёнышей убивать нельзя, — важно сказал олень. Это тоже стало почти ритуальной фразой. — Мы вот даже больных не убиваем. Мы их оставляем чуть в стороне от стада, и их кто-нибудь другой убивает. Мудро? Мудро.
— Ага, — саркастически ответил волк. Олень подскочил вдруг:
— Слу-ушай! А что если их тоже оставили? А? А? Чтоб ты их, значит, того?
— Совсем плохой? — сказал волк. — Люди, они детей не убивают. Даже вот так.
— Не вижу, почему бы им не убивать вот так, — сказал олень.
Волк выглянул из-за укрытия. Дети с хохотом играли в снежки, снег взметался искристым туманом.
— Да они здоровые, — сказал он тоскливо.
Волку надо было кого-нибудь убить. Зима кончалась, в тайге и окрестностях уже стоял март, и даже, кажется, понедельник. Соответственно волк был крайне голодным, отощавшим и ослабевшим. О том, чтобы волку сожрать оленя, и речи быть не могло. Во-первых, друг, а друзей не жрут. Во-вторых, он его одним левым задним копытом. Не глядя. Мимоходом. На хомячьих харчах и ивовой коре олень даже, кажется, раздобрел, скотина рогатая.
— Нечего на меня таращиться, — сказал олень. — Раньше надо было думать. Осенью. Когда я был дурак и влюблён.
— А сейчас ты не влюблён? — коварно спросил волк.
— Нет, — простодушно ответил олень. — Сейчас я не влюблён.
Как всегда, этот ответ поверг волка в пучину веселья. Он опрокинулся на спину и залаял от смеха, болтая в воздухе всеми четырьмя лапами.
У костра старший замер.
— Тихо, — сказал он младшему.
— Мама идёт? — спросил тот.
Старший хлопнул его по шапке и прислушался.
— Собаки, что ли?
— Сам ты собака, — заметил волк из укрытия. — Ужо я вам.
И лёг обратно, думать.
— Нору копают, — заметил олень через некоторое время.
Волк приподнялся посмотреть.
Дети, взяв в руки широкие таёжные лыжи, раскапывали снег, углубляясь в холм. Шишки-иголки, подумал волк, да они же ночевать здесь собрались. Ночевать, на полном серьёзе.
— Откуда они знают про пещеру? — подумал олень вслух.
Ну за что мне такое наказание, подумал волк.
— Ы, — сказал он.
— Придумал? — спросил олень.
— Придумал, — соврал волк. И начал взбираться на холм, зачем — и сам не зная. Олень за ним не пошёл, боясь провалиться в наст и повредить ноги; он стал обходить холм, держа волка в поле зрения.
На вершине обнаружился огромный камень. Камень был покрыт мохом, снегом и льдом. Волка осенило.
— Как ты толкаешь, — закричал олень снизу. — Надо отойти и с разгону лбом.
— Ага, щас, — сказал волк, пыхтя. — Чтоб таким же дураком всю оставшуюся жизнь…
Камень не поддавался.
Дети тем временем наломали лапника и соорудили защиту от ветра, аккуратно перенесли костер в укрытие, и теперь сидели прямо под ногами у волка. Идея с камнем на глазах обретала проблески гениальности.
— Иди сюда, — сказал волк оленю. Тот сделал вид, будто не слышит, отвернулся и начал обгрызать ближайшую сосну.
— Иди сюда, кому говорят, — прикрикнул волк.
Олень начал гордо удаляться.
— Скотина, — произнёс волк с чувством.
Постоял, повёл носом.
И, клацнув зубами, шарахнулся в сторону и вниз.
— Резкий, сволочь, волчара, — удовлетворённо сказал медведь.
Он был уже старый, поэтому ему и выпало в этом году быть шатуном. Свои обязанности он исполнял исправно, задрал уже двух коров, терроризировал соболятников, доводил до белого каления высланных на его поимку охотоведов. Охотоведы все как один жили в Усолье, приезжали сюда, в тайгу, крайне неохотно, и по первому же поводу — например, отсутствию командировочных — уезжали обратно.
— А ты б ещё дольше копался, — хладнокровно ответил волк. — Супружница твоя, мяса и ягод ей на небесах, в спячку и то шустрей ворочалась, чем ты тут лапами разводишь, коровник старый.
Это было точным ударом. Несмотря на свою полную отмороженность, медведь-шатун покойную свою медведицу любил — по-своему, конечно, по-медвежьи. И теперь засопел от злобы, встал на задние лапы, заревел в голос.
В укрытии дети лежали недвижно, прижавшись друг к другу, ощущая лишь бешеное биение своих сердец. Старший знал: им конец. Медведь, который пришел на дым костра, не может быть подснежником — то есть рано проснувшимся медведем. Это шатун.
— А ты, ты, — медведь встал на четыре лапы. — Ты оленевод!
— Гуляй, — презрительно бросил волк. — Посвежее чего-нибудь придумай, если успеешь. А то вон охотники уж по твою душу выдвинулись, слышишь?
Медведь повёл огромной башкой из стороны в сторону.
— Нет уже никаких охотников, — сказал он. — Я за детишками пришёл. Вку-усными детишками, за ними я пришёл. Амгр.
— Нет здесь никаких детишек, старое ты червячное дупло, — сказал волк. — Ты уже старый костер от свежего отличить не можешь, и уходящего следа от приходящего.
И отвернулся равнодушно, а сам замер, следя за медведем. Был шанс, что шатун просто наткнулся на их след и пошёл в одну сторону, не разбирая, откуда и куда они ведут.
— Вкусные детишки, амгр, — пел медведь.
Шанс не сыграл. Наверняка следил за ними от дороги, если не от самой деревни. Ходил вокруг, порыкивал, пугал, пока они окончательно не заплутали.
Ну что ж.
Волк повернулся, демонстративно зевнул и потрусил по следу за оленем. Поболтать на ночь, зайца из людского силка съесть, да и баиньки. Он знал, что медведь следит за ним маленькими чёрными глазками недоверчиво, и не шелохнётся с места, пока не перестанет его чуять.
