Чужие среди нас. Выпуск 4 - Азаров Алексей Сергеевич (читать книги без сокращений .txt) 📗
— Что ж, — говорит. — Вот эти, с пометками, если не возражаете, оставлю себе, чтобы вас разгрузить; а эти передайте Комарову, пусть копает по своей линии. У вас с ним как, есть контакт?
— Есть, — говорю.
— Очень рад. В нашем деле без контакта с уголовным розыском — невозможно. Теорией сыщики наши, конечно, владеют слабовато, но зато практика у них… Возьмите того же Комарова. Ведь он в своей области — звезда. Постарайтесь профессиональные навыки у него перенять. Творчески, конечно.
Письмо, придавшее делу о «трупе в чемодане» иной ход, покоилось в моей серой папке, пока не подошел черед. Написал его рабочий Милехин, и речь в нем шла о Чернышеве Викторе Семеновиче, 1900 года рождения, слесаре железнодорожного депо, ушедшем 19 декабря из общежития и больше в нем не появлявшемся.
Милехин в письме своем указывал приметы пропавшего, и они-то и заставили меня не торопиться с проверкой. По словам Милехина, был Чернышев блондином, носил на левом верхнем резце стальную коронку и очень стеснялся своего роста — 158 сантиметров, почти карлик. Малый рост, однако, не мешал ему. Расторгнув брак и оставив жену с ребенком, он завел себе даму сердца по имени Люся и, кроме того, встречался с какой-то Зосей, машинисткой канцелярии Хамовнической больницы.
Сопоставил я данные эти с некоторыми данными экспертизы и с чистой совестью передал письмо Комарову для формальной проверки.
— Будет время — посмотрю, — говорит. — Промежду прочим. Лично я полагаю, что пользы не будет никакой — не сходятся приметы. Милехин пишет, что рост Чернышёва 158 сантиметров, а эксперт утверждает, что покойный самое малое вымахал за сто семьдесят.
Взял Комаров письмо.
— Проверю, — говорит. — Хотя, конечно, двенадцать сантиметров разницы в карман не засунешь. Но я, безусловно, проверю; не сомневайтесь, Сергей Саныч.
Поговорили мы с ним ещё малость о делах служебных и личных, и перекинулся разговор на Пеку, который был, как оказалось, Комаровым выпорот за порванные начисто штаны.
— И всё у него горит. Примус какой-то, а не пацан. Так портки отделал, что и портной не соберет. Новые надо. А где я их возьму? Оклад маловат у меня — не разгуляешься. На еду только-только… И ещё, слышишь, Сергей Саныч, стал мой профессор школу прогуливать. В ученые, говорит, не хочу; желаю идти в агенты… Теперь лежит на пузе и со мной — враг злейший.
— Зря вы его, — говорю.
— Зря, конечно. А что делать? Ведь от рук отбивается. Вам, Сергей Саныч, этого, простите, не понять, как вы есть бездетный.
— Да, — говорю.
На этом и закончил разговор, так как время шло к обеду. Комаров идти со мной в столовую отказался, сославшись на недосуг, и мы расстались. И не виделись несколько дней, пока не произошло событие, из-за которого попал я в самое что ни на есть пиковое положение.
Должен сказать, что квартирная моя хозяйка вовсе не пылала ко мне любовью. Больше того, узнав, что я народный следователь, она тихой сапой постаралась выжить меня из комнаты в самые, как говорится, сжатые сроки. Перво-наперво отобрала она у меня ключ от парадного под тем предлогом, что свой потеряла и хочет заказать новый. В результате я ежедневно по получасу и более простаивал на лестничной площадке перед запертой дверью в темноте и холоде. Звонок у нас не работал. Приходилось стучать. Сначала я деликатничал — негромко постукивал костяшками пальцев, потом начинал бить кулаком, а к исходу получаса, выйдя из себя, принимался лягать нижнюю филенку каблуком. На грохот распахивались двери — увы, не мои; соседи со всех сторон выглядывали на площадку, спрашивали, в чём дело, и принимались осуждать меня за учиненный шум.
Съехать мне мешали два соображения. Во-первых, унизительно было чувствовать себя жертвой квартирных склок; а во-вторых, мне попросту негде было ночевать. С неделю-другую, конечно, я мог бы пожить в прокуратуре. А потом куда?
И всё-таки она меня выжила — квартирная моя хозяйка.
Не помню, что она там выкинула из ряда вон выходящее, но, видимо, допекла она меня изрядно, ибо однажды ночью скатался я на улице в положении, которое именуется хуже губернаторского. За то, что было оно хуже, ручаюсь: губернаторы, сколько я знаю, не сидели по ночам на панели верхом на маленьком чемоданчике с пожитками. Губернаторы жили во дворцах.
Родственников у меня в Москве не было. Друзей тоже. Куда идти ночевать?
К счастью, был у меня записан домашний адрес Комарова, и я, после некоторой внутренней борьбы, поехал на Большую Молчановку.
Дверь мне открыл Пека. Обрадовался.
— Вы к нам?
— К вам, — говорю.
— Проходите, я папу разбужу.
— А сам чего не спишь?
— Картошку на утро варю. Вы проходите.
Из квартиры на лестницу тянуло теплом; густо пахло домашними теплыми запахами. Я еле стоял на ногах от усталости. Хотел было повернуться и уйти от соблазна, но не смог…
Так вот и стал я жить у Комаровых; поначалу в качестве временного квартиранта, а потом — полноправным съемщиком десяти метров площади в многонаселенной квартире на последнем этаже, без коммунальных удобств, телефона и с печным голландским отоплением.
7
Несколько дней прокурор делал вид, что моё существование его не интересует. Новых дел мне не давали, по поводу «трупа в чемодане» не вызывали, словом, был я предоставлен самому себе. Лишь однажды секретарша вручила мне стопку писем из числа тех, что оставил мой начальник себе для проверки. Поперек каждого из них шли красные резолюции: «Не подтверждается. В архив».
Комарова я тоже, можно считать, не видел. Домой он приходил ночью, ещё в коридоре стаскивал сапоги, на цыпочках пробирался к постели и, едва коснувшись головой подушки, мгновенно засыпал прочным сном вконец измотанного человека. По решению своего руководства он и подчиненные ему сотрудники вели какую-то свою таинственную работу по делу о «трупе в чемодане». В чём она заключалась, знал я весьма приблизительно — работники оперативно-секретной части не очень посвящали в свои дела.
Спал Комаров мало и уходил из дому задолго до того, как звонок будильника поднимал меня с бугристого ложа. И каждый раз поутру Пека передавал мне листок бумаги с малоутешительными итогами: «Ничего нового».
Так было и три дня назад, и вчера, и сегодня.
Передал мне Пека очередное послание своего родителя и глядит на меня с сочувствием.
— Плохо? — спрашивает.
— Не блестяще, — говорю.
— Садитесь завтракать, я картошки наварил. Мировая картошка, с салом!
Жили мы с Пекой душа в душу. Паренек он был сметливый и — что ещё важнее — хозяйственный. Скромные наши с Андреем Ивановичем рубли расходовал осмотрительно и вдобавок умел варить, жарить и парить не хуже любой хозяйки.
Очистили мы с ним кастрюлю, пополоскали горло чаем, и поплелся я в прокуратуру в весьма расстроенных чувствах.
Скверное это состояние — чувствовать себя бездельником. Товарищи мои, следователи, минуты свободной не имели. Если не допрашивали, то оформляли документацию или выезжали на место преступления, или же присутствовали при вскрытиях, проводили обыски и выемки — словом, скучать не успевали.
Ещё за несколько кварталов до прокуратуры на меня нападала тоска. Перед глазами начинал маячить письменный стол, на котором, в отличие от столов моих коллег, засыпанных бумагами в папках и без папок, царила пустота. Никогда не думал я, что вещи можно ненавидеть. Да ещё так беспредельно, как ненавидел я обычный учрежденческий стол, крытый зеленым бильярдным сукнецом.
В то знаменательное для меня утро я не дошел до своего стола. Ещё в коридоре перехватила меня секретарша.
— Скорее, — говорит. — Вас к телефону. Комаров в который уже раз звонит. Хорошо ещё, я ваши шаги услыхала — и чего это вы топаете, как слон? — а то сказала бы, что нет вас…
Окончания этой витиеватой фразы я не слышал. Оно потонуло в грохоте моих каблуков. Кажется, я даже оттолкнул секретаршу. Во всяком случае, позже она утверждала, что оттолкнул. И не забывала добавить, что вид у меня был, как у сумасшедшего.
