Тогда ты молчал - фон Бернут Криста (первая книга .TXT) 📗
— Возьми наконец себя в руки, — сказала Мона, казалось, что слова взрываются у нее во рту.
Она испытала чувство освобождения: наконец-то дала сдачи Фишеру так, как он того заслуживал. Мона убрала свою руку и какое-то мгновение наслаждалась огорошенным, почти глупым выражением его лица.
— Возьми себя в руки, Ганс. А то ты здесь не задержишься.
2
— Что сказал Ганс? — спросил Бауэр, когда они сидели в машине Моны и ехали из города в северном направлении.
— Ничего важного, — отмахнулась от него Мона.
— Однако выглядело это совсем не так…
— Патрик! Это не твое дело!
Короткая пауза. Казалось, Патрик о чем-то размышлял. Дай Бог, чтобы о расследовании, а не о словах Фишера, потому что об этом Моне как раз и не хотелось говорить. Ни с ним, ни с кем-либо другим. Фишер — это проблема, которую она должна решить сама.
— Ганс удивляется тебе. Он не может этого выдержать, — вдруг сказал Бауэр.
Мона оторопело посмотрела на него. Бауэр согнулся в кресле пассажира, словно хотел спрятаться от нее.
— Что ты имеешь в виду? — в конце концов спросила Мона и направила взгляд снова на дорогу.
Бауэр ничего не ответил. Возможно, из страха, что и так зашел слишком далеко. Мона нервно прикрыла глаза.
— Патрик! Я хочу знать, что ты имеешь в виду. Тебе не нужно бояться. Разговор останется между нами.
— О’кей.
— Ну давай.
— Ганс… — Патрик запнулся и попытался начать фразу еще раз. — Он бы все делал не так, как ты. Но успех на твоей стороне. И он не понимает, почему. И потом… В общем…
— Ну?
Они свернули на автобан. Мона прибавила газу и закрыла боковое окно со своей стороны. Солнце теперь светило им в спину, и температура в машине стала более приятной.
— Ты ему очень четко показываешь, что не ценишь его. Любого другого ты хвалишь больше, чем его. Даже меня, — добавил Патрик, не замечая, какое жалкое место он сам отвел себе этим заявлением.
— Правда? — удивленно спросила Мона.
Это было правдой, она редко отзывалась о работе Фишера, даже тогда, когда он показывал хорошие результаты. Никто не любит хвалить человека, который открыто ведет себя довольно строптиво. Строптиво… Она невольно вспомнила Плессена и его теорию. Возможно, их отдел и, вообще, каждая фирма, каждое бюро — что-то вроде семьи, по крайней мере, по своей структуре. Возможно, в семье каждому отводится своя роль. «Если бы это было так, — внезапно подумала Мона, — то я была бы матерью! Матерью, от которой ждут, что она станет воспитывать своих детей».
Возможно, некоторые из ее проблем с Фишером возникали оттого, что она в его присутствии вела себя, скорее, как старшая сестра, в то время как Бергхаммер… Да, он однозначно был олицетворением отца. Все равнялись на него, все доверяли ему. Возможно, Моне как раз следовало выбрать себе правильную роль, чтобы ее слова имели вес.
— Странно, — сказала она больше себе, чем кому-то другому, — чего только не придумаешь, когда…
Бауэр посмотрел на нее так, словно до него ничего не дошло.
— Ничего, ладно, — произнесла Мона.
Ее мобильный телефон зазвонил, и она переключила его на автомобильный динамик.
— Да? — сказала она.
Из динамика послышался слегка искаженный голос Давида Герулайтиса:
— Я только хотел сказать, что все получилось. С завтрашнего дня я участвую в семинаре.
— Супер! Я имею в виду — хорошо, что вам так быстро удалось устроиться на курсы. Прекрасно!
— Плессен, вообще-то, хотел отменить семинар. Было очень много отказов из-за истории с его сыном, и теперь людей будет совсем мало — всего семь человек, включая меня. Обычно, говорит Плессен, у него бывает от двадцати до тридцати участников. Но я убедил его, что семинар все же стоит провести.
— Хорошо, — проговорила Мона, — это действительно хорошо. Позвоните мне не позже завтрашнего вечера.
— О’кей. До завтра.
Герулайтиса она могла хвалить, а Фишера — нет. Возможно, все-таки дело было не только в нем.
— Кто это был? — спросил Бауэр.
— Ничего важного.
Герулайтис был ее человеком, Бауэра это не касалось.
Мона размышляла дальше. Возможно, Фишер напоминал ей кого-то, чье имя начиналось на «А» и заканчивалось на «н», кто тоже не придерживался никаких правил. Может быть, она завидовала им иногда. Возможно, поэтому она не могла избавиться от него. Возможно, любовь, хоть и не в полной мере, но все же не что иное, как зависть к вещам или качествам, которых не хватает тебе самому.
Мона включила радио и сделала музыку поп-радиостанции погромче, не обращая внимания на Бауэра. Сейчас у нее не было желания с кем-либо разговаривать. Ей нужно было думать, а в машине под громкую музыку это получалось лучше всего.
3
Районная психиатрическая клиника в Лемберге состояла из нескольких приземистых домов, построенных еще в семидесятые годы. Даже при ярком полуденном свете они производили мрачное впечатление.
— Как же тут можно выздороветь? — спросил Бауэр, когда они вдвоем с Моной сидели, ожидая директора, в похожей на ящик комнате с полом, покрытым серым линолеумом, и выцветшими стенами.
Мона ничего не сказала в ответ. Она думала о матери, доживающей свои годы в подобном заведении. На нее махнули рукой, как на «устойчивую к лечению», и навсегда успокоили с помощью лекарств. Одинокий солнечный луч проник в комнату, и Мона, погруженная в свои мысли, смотрела на танцующие в воздухе пылинки, ставшие видимыми в его свете. «Здесь, наверное, происходит много такого, чего мы обычно даже не замечаем», — подумала она.
В комнату вошел директор, высокий худой мужчина с коротко остриженными седыми волосами стального оттенка. По его растерянному взгляду Мона поняла, что это, наверное, не тот врач, с которым она разговаривала в субботу по телефону. Он нервничал, в то же время вид у него был отсутствующий. Они представились, и директор сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Чудесно, прекрасно, ну что ж, займемся.
Он уселся за письменный стол и позвонил кому-то, кого назвал Альфонсом:
— Альфонс, тут приехали полицейские по поводу Фрица Лахенмайера. Ты можешь прийти сюда?
Когда он закончил разговор, воцарилось неловкое молчание. Все сидели и ждали Альфонса, кто бы он там ни был. Директор, судя по всему, не был любителем поговорить, и его не мучило любопытство: зачем, собственно, двое полицейских проделали полуторачасовой путь, чтобы поговорить с одним из его пациентов? Вместо этого он смотрел перед собой и вертел в худых, покрытых старческими пятнами пальцах шариковую ручку, на его лице застыло жуткое выражение. Бауэр и Мона посмотрели друг на друга.
— Кто такой Альфонс? — в конце концов спросила Мона.
— Доктор Баум, лечащий врач Фрица Лахенманера. Вы же с ним вчера говорили по телефону! — неприязненно сказал директор, словно удивляясь их непонятливости.
— Да, все верно, — подтвердила Мона, — но он не назвал своего имени. Поэтому я и спросила.
Директор ничего на это не ответил. Он вполне соответствовал этому заведению.
— Как давно господин Лахенмайер находится у вас? — Мона сделала еще одну попытку поговорить.
Директор, явно захваченный врасплох ее вопросом, какое-то время беспомощно смотрел на нее. Затем он поднялся и подошел к шкафу с документами. Покопавшись в них, он выудил коричневую папку и положил ее на стол перед Моной.
— Я предполагаю, что вы хотите забрать ее с собой.
— Да, — сказала Мона, удивленная, что это получилось быстро и без проблем.
Папка была довольно толстой. Мона раскрыла ее и вытащила первую страницу из большой пачки отдельных листов. Ей был знаком этот лист еще по болезни матери — это был формуляр, заполняемый при доставке больного в лечебницу. Судя по нему, Лахенмайер находился в клинике уже без малого три месяца. Она пробежала глазами формуляр: «Пациент считает, что его умерший дед снова ожил и преследует его, чтобы отравить.
