Бойтесь данайцев, дары приносящих - Литвиновы Анна и Сергей (бесплатные версии книг TXT) 📗

Разочарованный и расстроенный, народ зашагал по ступеням бункера вверх, на волю, курить. У Владика даже комок подкатил к горлу и защипало в носу. Так жалко почему-то было бедный «Зенит-второй». Столько они отдали ему труда! Рядом, не скрываясь, хлюпал и сморкался в платок Жора.

Потом оказалось: прогорели газопроводы в двигателе третьей ступени. Поэтому автоматика отключила движок. Аппарат, не долетевший до орбиты, должен был упасть на Землю вне территории СССР, из-за чего сработала система аварийного подрыва. Три кило взрывчатки разнесли первого советского космического шпиона в клочья.

Пока начальство разбиралось, что случилось и что делать дальше, у Владика появился продых. Ясно было, что его системы никакого отношения к аварии не имеют, поэтому в ближайшие сутки-двое его не дернут. Замечательно: хоть и страшно жалко ракету и спутник, появилось время помыться-постираться-отоспаться. Тут он вспомнил о письме Нины, жены Флоринского, и его записках.

Вернее, он о них не забывал – просто цейтнот со спутником-разведчиком был таким, что не до поисков. Но между делом выяснил: где, будучи на полигоне, проживал отец. Оказалось, в том же общежитии, что и Владик, в сто девятой комнате.

Комнаты в гостинице для специалистов обычно не запирались. Причина простая: брать у них было нечего. Об этом в те годы говорилось обычно с гордостью: «У нас и воровать-то нечего!» Они были комсомольцы, простые парни и девчата, увлеченные делом, бескорыстные бессребреники. И главной их ценностью были собственные головы и руки. В противовес существовали где-то в стране частные собственники, стремящиеся иметь личные машины, ковры-хрусталь и даже дачи: всякие там завмаги, завбазами или переродившееся начальство. Но таких было мало, и они казались чуждыми, несоветскими. Как их только земля носила! Любое приобретательство и накопительство считалось безусловным злом, а бессребреничество – одной из доблестей, которой гордились.

Сто девятая оказалась не заперта. Владик толкнул дверь. В комнате никого. Обставлена она была так же бедно, как его: железные кровати, стол, шифоньер. Единственная привилегия в сравнении с его житьем – коек было не пять, а три. У молодого человека защемило сердце: вот, значит, в какой бедности окончил свой земной путь его отец. Ум и талант не обеспечили ему ни рубля. Впрочем, у Флоринского имелась квартира в доме в Подлипках – но теперь это жилье отойдет, видимо, назад предприятию.

Со дня смерти Юрия Васильевича прошло больше года, и его койко-место на полигоне ни малейших отпечатков личности старого конструктора уже не несло. В его углу сменилось как минимум двое постояльцев – вот она, койка, у окна. Владик решил не тянуть резину – немедленно нырнул под кровать. Пол в общежитии был дощатый, и сейчас, в декабре, сквозь щели в досках немилосердно дуло. Иноземцев пожалел, что не захватил фонарик – под кроватью, несмотря на день, оказалось темновато. Он откинул свисавшее одеяло, стало посветлее. Пыли было столько, что она свернулась в клубки. Здесь валялись также пара папиросных окурков разной степени окаменелости, горелые спички, смятая газета. Владик подумал, что искомая доска должна подниматься легко, чтобы Флоринскому каждый раз при обращении к своим запискам не надо было вскрывать пол с помощью гвоздодера. Попробовал пошевелить одну половицу – прибита намертво. Вторую – тот же результат. Третью… А вот третья легко двигалась в своих пазах. Щели в полу оказались гигантскими – еще бы, ведь общагу для спецов строили стройбатовцы, и сверхударными темпами. Доска без усилий подцепилась одним пальцем и выворотилась вверх ногами. Под ней, на утрамбованном земляном полу, лежали тщательно свернутые в трубочку листки папиросной бумаги, исписанные мельчайшим почерком. Владислав, лежа, сунул их в карман, затем вернул доску на место и только после этого полез из-под кровати ногами вперед. И тут услышал сверху чей-то громовой голос:

– Это еще что тут такое?!

Иноземцев выбрался из-под койки и встал. Перед ним оказались двое – очевидно, законные обитатели комнаты. Один из них – его давний знакомец по Подлипкам – Жорик. Со вторым – Иваном Петровичем – они тоже не раз сталкивались в МИКе и даже работали пару смен вместе – кажется, когда готовили полет Германа.

– Да у меня спички вышли, – бухнул невпопад Иноземцев, – зашел стрельнуть.

– Прямо под кроватью стреляешь? – иронически спросил Жорик.

Напряженность ситуации – все-таки имело место тайное проникновение в чужое жилище – сглаживалась тем, что все тут, в общаге, были свои. И, опять-таки, ничего ни у кого ценного не водилось.

– А вот как раз там и валялись, – Владик вытащил из кармана коробок и пачку «Беломора», – и папиросы тоже нашел, представляете? Тут когда-то Флоринский проживал, а я знаю, где он заначки любил оставлять. Закуривайте.

Вряд ли ему поверили, однако Иван Петрович молвил раздумчиво:

– Да, бывает. Раз, когда я в армии служил, мы тумбочки разгружали-расставляли. И я, можете себе представить, в одной пачку «Герцоговины Флор» нашел, нераспечатанную.

А Жора сказал о своем:

– Бедный Флоринский. Я только здесь узнал, как он погиб.

Однако Иван Петрович предостерегающе поднял палец: «Тш-ш?ш». Катастрофа с ракетой Р?16 по-прежнему оставалась совершенно секретной темой – хотя на Западе уже написали о Nedelin disaster [9].

Словом, проникновение в чужую комнату Владику сошло с рук. Все мирно закурили его «Беломор». Заодно и беднягу отца помянули.

А когда Владик дошел-таки до своей комнаты, он повалился на кровать и начал, толком даже не раздевшись, только пальто скинув, читать записи Флоринского. И сразу понял, почему так волновался отец. Попади эти заметки в руки ретивому особисту – тот, хоть сталинские времена миновали, все равно запросто мог слепить против автора дело за антисоветчину. Сейчас-то, конечно, бедняга Юрий Васильевич выскользнул из-под земной юрисдикции. Но тогда, обожженный, в госпитале, когда говорил о заметках Нине, он хотел жить. И надеялся – жить. Потому и просил ее изъять записи.

Написанные мельчайшими буквами на папиросной бумаге мемуары отца можно было разобрать лишь человеку со стопроцентным зрением – каковым Владик, впрочем, и являлся. За окном быстро темнело, подступала степная зимняя ночь, и Иноземцеву во время чтения пришлось встать с койки, включить свет и даже вооружиться карманным фонариком. Соседи его, рассудил Владислав, придут не скоро. Им предстояло расшифровывать телеметрию, чтобы составить первые выводы о причинах сегодняшней аварии.

Записки Флоринского

Дорогой Владик! Я тебе многое хотел рассказать. И, надеюсь, многое еще расскажу. Но главное, что я хотел бы тебе поведать, следующее: Бог – есть. Именно – Бог. Не судьба, не фортуна, не рок. Имен-но Бог.

(Уже одно то, что Флоринский писал слово «Бог» с большой буквы, что категорически запрещалось в СССР, могло стать для него источником неприятностей.)

Как всякий рационалист в душе и материалист по воспитанию и обязанности, ты возразишь мне: «Бог? А доказательства? Где тому доказательства?» Конечно, во времена, когда учился ты, любые поползновения на идеализм и «поповщину» выжигались из школ и вузов каленым железом – в мои годы преподавателям еще удавалось протаскивать что-то отличное от железного курса Ленина – Сталина. Поэтому доказательства я приведу, и непременно, но сначала расскажу тебе байку. Говорят, что Иммануил Кант составил в свое время простую матрицу из двух строчек и двух столбцов. Всего четыре возможности – и большего не дано.

Возможность первая – Бога нет, а ты при этом в него не веришь. Тогда ты ничего не приобретаешь, но и не теряешь. Вторая вероятность – Бога нет, но ты в него веришь. В этом случае ты ничего не теряешь, но получаешь понятия о нравственности и любви, и пытаешься следовать им – кому от этого плохо, включая тебя? Всем только хорошо! Затем – третье пересечение: Бог есть, и ты в него веришь. Тогда ты получаешь ВСЕ. И наконец, четвертая вероятность – Бог есть, но ты в него НЕ веришь. Вот это самое страшное, потому что в таком случае ты ТЕРЯЕШЬ ВСЕ.