Любой ценой - Лаврова Ольга (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
Знаменский согласился принять Холину, поддавшись импульсу, в котором больше всего было, пожалуй, любопытства. Теперь сам не рад. Женщина заполняет комнату потоком взволнованных фраз, и выставить ее уже не так-то просто.
– Не знаю, чего вы ждали от меня с моими необычайными достоинствами, но я не имею права разрешить Холину даже внеочередную передачу.
– Как вы его… по фамилии… больно слышать. Если б только вы ближе знали Вадика! Конечно, это моя кровь, и я немного пристрастна, но Вадик такой… такой… – Она не находит достаточно красноречивых слов и вдруг выпаливает. – Вы с ним похожи! Нет, серьезно, похожи!
– В ваших устах это, вероятно, комплимент…
– Еще бы!
– …но мы нисколько не приблизились к цели вашего визита.
– Мне бы хотелось, чтобы вы поняли жизнь Вадика до того, как с ним случилось это несчастье.
– Убийство человека вы называете «несчастье с Вадиком»?
– Боже мой, Павел Павлович!.. Да ведь уже точно известно, что Вадик не убивал!
– А кто же?
– Разумеется, Тобольцев.
До сих пор Знаменскому все казалось ясным: беззаветная, слепая родительская любовь, готовая горы свернуть ради «своей крови». Сколько их, таких отцов и матерей, которые месяцами, а то и годами высиживают в разных приемных и исступленно добиваются освобождения, оправдания, помилования…
Но упоминание о Тобольцеве разом выводит Холину из разряда просительниц и делает наступательной стороной.
– Откуда же это вам известно?
– Из его собственноручного письма!
Она достает и протягивает Знаменскому письмо. Тот, все больше хмурясь, читает. И если дотоле он вел разговор с сухой усмешкой, то теперь не на шутку озабочен, и болтовня Холиной приобретает для него серьезный информационный интерес: послание это от Тобольцева.
– Как вы его получили?
– Вынула из почтового ящика.
– Когда?
– Позавчера утром.
– Позвольте взглянуть на конверт.
– Конверт?.. Конверт… – она открывает сумочку, суетясь, что-то в ней перебирает, затем решительно щелкает замком. – Я поищу дома… но вряд ли он сохранился…
– Он был надписан тем же почерком? – Знаменский спрашивает на всякий случай, уже поняв, что тут правды от Холиной не услышишь.
– Да… или нет… Я спрошу мужа, письмо вынимал он… А вы недоверчивы. Но нет-нет, таким и должен быть настоящий следователь – бдительным, проницательным! Вами невольно любуешься, Павел Павлович.
Самое смешное, что свои дифирамбы Знаменскому она произносит искренне. Лишь бы он не задавал каверзных вопросов.
– Скажите, у вас есть мать?
– Есть.
– Громадный привет ей! Передайте, что она воспитала замечательного сына! Уж я-то знаю, чего это стоит. Мы, например, не дали Вадику всего, что могли. В детстве, например, мы его, по-моему, недопитали.
– Недо… что?
– Недопитали. В смысле калорийности, витаминов. Ведь для растущего организма – это все! Но Вадик рос не один. Митя, старший, то кончал десятилетку, то учился в институте, потом писал диплом, защищал, решалась будущая карьера. Нет-нет да и отрежешь кусочек пожирнее. А Вадика это ранило. Мы с мужем по старинке, не учитывая требований современной молодежи… словом, ограничивали Вадика. А на поверку вышло, что это его толкало… – она запинается.
– На что?
– Ну… вынуждало занимать на стороне. А Вадик впечатлительный, нервный, ну просто как струна, как струна. Потому, я думаю, он и попал в эту глупую историю.
– Думаете, от нервов?.. На конверте был целиком проставлен ваш адрес? Или только фамилия?
– На конверте?.. Я спрошу мужа. Отчего вас интересует конверт? Ведь главное – содержание, бесспорная вещественная улика!
– Кто вы по профессии?
– Я зубной врач, муж – зубной техник. Ему шестьдесят семь, но он удивительный, просто удивительный труженик.
– Еще не на пенсии?
– Ах что вы, разве можно! Мы не мыслим себя без работы. Мой муж говорит: работа держит человека, как оглобли старую лошадь, убери оглобли – лошадь упадет и не поднимется. Он замечательный мастер. Замечательный. С его протезами люди живут и умирают.
– Ирина Семеновна, объясните же наконец, каких результатов вы ждете от нашей беседы?
– Но… даже странно… я жду освобождения Вадика.
– Тут решает следователь Панюков.
– Однако вы должны передать Тобольцева в ведение Панюкову, и вот тогда уже… если мы правильно поняли в юридической консультации…
– Пока Тобольцев остается моим подследственным.
– Но это значит… Значит, его признание вас не убедило?!
– Всякое признание нуждается в проверке. Тобольцев не похож на убийцу.
У Холиной перехватывает дыхание.
– Этот жулик и пьяница?! Он не похож, а мой сын похож?! Как вы можете говорить такое матери? Матери!!
– Вашего сына я не знаю.
– Но вы же видели Вадика! И я столько рассказала о нем, ответила на все интересующие вас вопросы!
– Мои вопросы были, скорее, данью вежливости, Ирина Семеновна. Если бы я имел право допрашивать по-настоящему, я задал бы иные. К примеру, откуда вам известно, что я видел Холина? Почему вы поверили письму от человека, о существовании которого не должны были и слышать? Как успели собрать о нем сведения? Где в течение двух месяцев скрывался от следствия Вадим Холин?
Ошеломленная и испуганная, женщина поднимается.
– Я вижу… вероятно, мне лучше уйти.
– Прошу пропуск, отмечу. Письмо вы оставляете?
– Нет…
Она судорожно роется в сумочке и выкладывает на стол квадратик фотобумаги.
– Фотокопия? Даже это успели… Вы знаете, что у Тобольцева двое детей?
– И что же? – с дрожью произносит Холина. – Что?.. Пожертвовать ради них собственным сыном? Отдать на заклание Вадика?! – Она трепещет от жестокости Знаменского, от негодования, от сдерживаемых слез.
– О-о, как я в вас обманулась! Вы неспособны понять материнское чувство!..
Томин, как и обещал, ищет связь. Вот сейчас беседует с тещей Тобольцева. Открытая швейная машинка, остывший утюг, сметанное детское платьице, брошенное на спинку стула, свидетельствует о том, что визита Томина не ждали. А выражение лица женщины – о том, что визит вдобавок и тревожный и неприятный.
– Ты ко мне пришел не чай пить, – волнуясь говорит она, – пришел по своей работе. А работа твоя серьезная. Стало быть, чего-то ты у меня ищешь.
– Верно.
– Чего же? Когда следователь вызывал, я все понимала, про что разговор. А вот твои какие-то вопросы… Дело-то на Василия, почитай, кончилось? – уже несколько лет как перебралась она в город присматривать за внучатами, но говор выдает деревенскую жительницу.
– Практически, кончилось.
– И он ничего не таил, за чужой спиной не прятался?
– Нет.
– Ну раз честно повинился и все уж за ним записано, чего еще надобно? Чего ты пытаешь, с кем он водил компанию и прочее подобное?
Томин обходит стол, стоящий посреди комнаты. Вокруг полузабытый «догарнитурный» уют… Томин вздыхает.
– Ваш зять, Прасковья Андреевна, последнее время начал вести себя несколько… неожиданно. Вдруг что-то его словно подкосило.
– Батюшки, али приболел? То-то он и с лица спал и голос будто чужой…
– На здоровье не жалуется. А вот не случилось ли на воле чего такого, что ему уже и жизнь не мила?
Прасковья Андреевна внезапно улыбается.
– Это надо, чтобы мы с ребятами в одночасье перемерли, Василий – мужик легкий, сроду не задумывается.
– На свидании он никому ничего не просил передать? Родным, друзьям?
– Никому ничего. Да и родни-то, почитай, нету.
– А Холины вам кем доводятся?
– Не слыхала про таких.
– Может, кто по службе? Или друзья вашей дочери?
– Сроду не слыхала. А памятью бог не обидел. Спроси, какая погода прошлым годом на Покров стояла, – и то скажу!
– Замечательное качество… Прасковья Андреевна, буду откровенен. После свидания ваш зять сообщил о себе новые факты, которые следствие вынуждено учитывать.
