Любой ценой - Лаврова Ольга (читать хорошую книгу полностью .txt) 📗
Слово в слово повторил Тобольцев свою историю и в присутствии следователя, ведшего дело Холина.
И теперь Знаменский отправляется к коллеге с ответным визитом. Ноги несут его быстро, проезжую часть пересекают недисциплинированно, на красный свет. Вот и здание прокуратуры. Вестибюль, лестница, коридор. Перед нужной дверью Знаменский приостанавливается, делает официальное лицо.
– Здравствуйте.
– День добрый, Пал Палыч. Прошу.
Холин, сидящий за приставным столиком, впивается в Пал Палыча глазами.
– В разговоре примет участие еще один сотрудник, – говорит ему Панюков.
Холин привстает и даже отвешивает Пал Палычу нечто вроде поклона.
– Пожалуйста… Очень приятно.
– За приятность не ручаюсь, – осаживает Холина Панюков. – Расскажите, что произошло четырнадцатого июня.
– Черный день в моей жизни, – произносит Холин печально. – Представьте: иду по улице, хороший вечер, хорошее настроение, хорошая сигарета. – Он обращается к Знаменскому, понимая, что сегодня рассказ адресован ему. – Завернул в подворотню, чтобы бросить окурок, и вдруг вижу: кто-то лежит у стены…
В первом варианте Холин заметил лежащего, проходя мимо по переулку. На месте проверили – выяснилось, что заметить невозможно: темно. Теперь возникла деталь с подворотней и окурком.
– Да, сначала я упустил эту мелочь, – Холин неприязненно покосился на Панюкова. – Но о чем она говорит? Только о том, что у меня есть привычка не сорить на тротуаре. Воспитанный человек поймет. Рассказывать дальше?
– Да, конечно.
– Уже столько раз повторял, что заучил наизусть. Значит, я увидел, что лежит пожилой мужчина, а рядом валяется бумажник с документами. Я решил, что человеку плохо, подобрал бумажник, чтобы не пропал, и хотел бежать за помощью. Но вдруг налетели два парня, дружинники, и схватили меня. Вот так я был задержан «на месте преступления».
– Гражданин Холин забыл добавить, что при появлении дружинников он бросил бумажник, а по дороге в милицию сбежал и два месяца скрывался, – снова вмешивается Панюков.
– Неужели лучше, чтобы я удрал с бумажником? Зачем мне чужой бумажник? Я думаю, в подобной ситуации любой испугался бы. Представьте, парни вообразили бог знает что, никаких объяснений не слушали, бумажник считали «железной уликой»!.. Я хотел переждать, пока утихнет шум. Я не думал, что все так серьезно! Ведь, когда я побежал, я не знал, что он мертвый! Я же не знал! Вы верите? – взывает он к Знаменскому.
Последние фразы прозвучали с неожиданной искренностью, и Знаменский кивает:
– Пожалуй, не знали.
– Наконец-то! Наконец нашелся человек, который способен поверить! Я догадываюсь, кто вы и почему пришли, и вы понимаете, что я догадываюсь. Зачем притворяться, Пал Палыч? Позвольте вас так называть.
– Хорошо, не будем притворяться. Но я пришел не ради вас, а затем, чтобы понять поведение Тобольцева. Если вы согласитесь кое-что разъяснить.
– Собственно, я готов.
– Расскажите Пал Палычу, как развивались ваши отношения с Тобольцевым, – говорит Панюков.
– Видите ли, началось случайно. Мне было очень тяжело в камере, а Тобольцев казался симпатичнее других, и я поделился с ним своей бедой. – Холин излагает историю гладко, без запинки. – Он выслушал, расспросил и вдруг замкнулся, помрачнел… И вот однажды мы остались одни, и он во всем признался. Я его умолял меня спасти. Вчера он наконец решился. Такое счастье! – Холин потупляется, а следователи обмениваются быстрым взглядом.
– Когда Тобольцев вам признался, то как он изложил суть преступления? Постарайтесь как можно точнее. – У Панюкова скучающий тон, но он готовит небольшой проверочный трюк.
– Четырнадцатого июня вечером Тобольцев зашел выпить в магазин на Таганской улице, – уверенно чешет Холин. – Там к нему привязался незнакомый человек, полный, в черном плаще, и позже в Товарищеском переулке у них вышла ссора…
– В черном плаще? – перебивает Панюков. – Помнится, он сказал в синем.
– В синем?.. – на мгновение Холин теряется. – Да нет же, в черном! Неужели он перепутал, подонок?! Маразматик!
– Не вам бранить Тобольцева, – одергивает Панюков.
– По-вашему, должен благодарить? Он кого-то ухлопал, а я мучайся? Еще неизвестно, почему он тот бумажник не спер! Может, это я его спугнул!
– А в бумажнике были деньги?
Холин разом остывает и вспоминает, что он порядочный и благовоспитанный.
– Откуда я знаю? Не имею привычки копаться в чужих вещах. Я хотел только человеку помочь, а вы…
– А я, – ничего. Кстати, цвет плаща Тобольцев мог и перепутать. – Следователь для виду заглядывает в папку. – Э-э, да я сам перепутал. Действительно, черный плащ.
– Ох… – облегченно выдыхает Холин.
– Испугались? Чего ж вам пугаться? Скажите, беседа с Тобольцевым состоялась утром, вечером? Давайте восстановим для Пал Палыча картину во времени и пространстве.
– Раз мы были вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит, с утра или после обеда…
– Вы стояли? Сидели у стола?
– Вероятно, сидели…
– И с чего он начал?
– Собственно… вряд ли я вспомню.
– Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредоточитесь.
– Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смешалось. Очень жаль, раз вам это важно, – он по-прежнему обращается к Знаменскому, стараясь выдерживать доверительный тон.
– Число тоже не вспомните?
– Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются.
– Мы за эту неделю дважды встречались, Холин. Вы и не заикнулись о Тобольцеве!
– Вы не из тех, кто верит! – огрызается Холин и снова «со всей душой» к Знаменскому: – Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался. Он должен был морально дозреть.
Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина.
– Удовлетворены, Пал Палыч?
– Есть маленькая неясность. – Знаменский в свою очередь хочет прозондировать Холина.
– Прошу.
– Для безвинно арестованного, Холин, вы ведете себя на редкость спокойно. Месяц в заключении – и ни жалоб, ни возмущенных писем в разные инстанции. Между тем темперамента вы не лишены. Какое-то неестественное смирение…
– Справедливо замечено, – поддерживает Панюков. – Если вы действительно не виновны…
– То есть как, «если действительно»? – жалобно вместе раздраженно вскрикивает Холин. – А признание Тобольцева? Почему «если»? Может, он не все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный?
– Да.
– Сказал, что ударил по голове?
– Да.
– И что Киреев как упал, так и не поднялся?
– Да.
– И после всего вы… – оборачивается Холин к Панюкову, – вы намекаете, будто это против меня, что я не жаловался?! Ловко повернули! Человек верит в советское правосудие, что оно способно разобраться, а вы – вон как! Теперь стану жаловаться, будьте покойны! Выгораживаете убийцу! Считаете, нашли несмышленыша? Я требую освобождения!
Панюков выглядывает за дверь.
– Арестованный больше не нужен.
– Прощайте, Пал Палыч! – драматически произносит Холин с порога.
– Ну-с, я видел вашего «претендента на убийство», вы – моего. Как говорится, дистанция огромного размера. Холин – сплошное самообожание, самомнение и самосохранение…
– Однако при нынешнем положении вещей… – вздыхает Знаменский.
– Согласен, может вывернуться, – мрачнеет и Панюков. – Даже не уверен теперь, что добьюсь продления срока ареста. Ох уж этот Тобольцев! Фокусник…
Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.
А Знаменский размышляет о Вадиме Холине.
«Следователь обязан быть объективным. Но обязан и соображать, когда ему врут. Парень врет. Его угодливые интонации вдвойне противны потому, что фальшивы. В действительности я для него – милицейский придурок, – думает Пал Палыч. – „Сплошное самообожание и самомнение“, как сказал Панюков. Кратко и верно. И объективно».
С подобной характеристикой вполне согласился бы отец Вадима, если б вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.
