Самый жестокий месяц - Пенни Луиз (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗

– Из-за Мадлен?

Софи посмотрела на него жестким взглядом. Ее губы побелели, лицо словно превратилось в камень. И тут он понял. Пока ее мать отчаянно сражалась, пытаясь не пустить скорбь в душу, Софи вела другое сражение. Она пыталась не выпустить скорбь наружу.

– Вы ее любили?

– Я была ей безразлична. Абсолютно. Сплошное притворство с ее стороны. Я для нее все делала. Буквально все. Даже школу мою гребаную поменяла. Ездила черт-те знает куда – аж в Кингстон. Вы хоть представляете, где это? Восемь часов езды, черт бы драл эту школу.

Бовуар знал, что до Кингстона не восемь часов езды. Может быть, пять или шесть.

– День нужно ехать, чтобы до дому добраться. – Софи теряла контроль над собой, камень превращался в лаву. – Из Макгилла я могла бы на каждый уик-энд приезжать домой. В конечном счете я поняла. Боже, какой же я была дурой! – Софи отвернулась и стукнула себя по голове так, что даже Бовуару стало больно. – На меня ей было наплевать. Она просто хотела, чтобы я ей не мешала. Уехала куда подальше. Любила она вовсе не меня. Наконец-то я поняла.

Софи сжала пальцы в кулаки и ударила себя по бокам. Бовуар подошел к ней и взял за руки. «Сколько же на ней синяков, невидимых другим», – подумал он.

Арман Гамаш остановился у двери спальни и заглянул внутрь. Рядом с ним неловко замерли два агента.

Дневное солнце проникало через окна старого дома Хадли и застревало где-то на полпути. Дом не становился ярким или веселым, столбы света были насыщены пылью. Месяцы и годы запустения и разрушения кружились в этом свете словно живые. По мере того как трое полицейских углублялись в дом, разрушение и пыль становились все заметнее, усугублялись их шагами, а свет становился все более тусклым.

– Я прошу вас осмотреть все и сказать, не изменилось ли что-нибудь.

С дверного косяка свешивались обрывки полицейской ленты. Гамаш протянул руку и ухватил обрывок. Лента была разорвана и растянута. Не обрезана ровно. Кто-то разодрал ее когтями.

Рядом с Гамашем тяжело дышала агент Лакост, словно у нее перехватило дыхание. По другую сторону переступал с ноги на ногу агент Робер Лемье.

Сквозь дверной проем было видно место преступления. Тяжелая викторианская мебель, камин с темной полкой, кровать на четырех столбиках, выглядевшая так, будто на ней недавно спали, хотя Гамаш и знал, что дом давно необитаем. Все это угнетало, но казалось естественным. Потом его взгляд переместился на неестественное.

Круг стульев. Соль. Четыре свечи. И еще кое-что. Крохотная птица, лежащая на боку с чуть раскинутыми крыльями, словно ее сбили в полете. Ножки подтянуты к красноватой грудке, крохотные глаза открыты и бездвижны. Может быть, птичка сидела на трубе со своими братьями и сестрами, смотрела на бескрайний мир и готовилась взлететь? Взлетели ли остальные, чирикавшие рядом? И что случилось с этой пташкой? Вместо взлета она упала? Неужели есть обреченные упасть? Пасть?

Птенец дрозда. Символ весны, возрождения. Мертвый.

Его напугали до смерти? Гамаш не исключал этого. Неужели все, кто заходит в эту комнату, обречены?

Арман Гамаш шагнул вперед.

Иветт Николь принялась ходить по кухне. Слушать дальше ей было невыносимо. А эта женщина говорила и говорила. Поначалу Хейзел сидела с ней за столом, покрытым клеенкой, но потом встала, чтобы проверить печенье и положить остывшее в жестянку.

– Это для мадам Бреммер, – объяснила Хейзел, будто Николь это интересовало.

Пока Хейзел говорила и работала, Николь ходила по кухне, рассматривала кулинарные книги, коллекцию сине-белых тарелок. Потом она перешла к холодильнику, заклеенному фотографиями, в основном двух женщин. Хейзел и еще одной. Мадлен, решила Николь, хотя улыбающаяся, привлекательная женщина ничуть не была похожа на труп в морге с раскрытым в безмолвном крике ртом. Множество фотографий. Перед рождественской елкой, на озере, на лыжах, летом в саду, в турпоходе. И на всех фотографиях Мадлен Фавро улыбалась.

И тут Иветт Николь поняла кое-что такое, чего не понял никто другой – в этом можно было не сомневаться. Мадлен Фавро была подделкой, выдумкой, представлением. Потому что Николь знала: ни один человек не может быть таким счастливым.

Ее заинтересовала одна из фотографий, запечатлевших женщин на дне рождения. Хейзел Смит уставилась на что-то не попавшее в объектив, на ней была забавная светло-голубая шляпка с блестками. Мадлен Фавро была запечатлена в профиль, она слушала, подперев голову рукой. Она с нескрываемым восхищением смотрела на Хейзел. Рядом с Мадлен сидела молодая толстушка, набивая рот тортом.

Завибрировал телефон Николь, и она, сунув эту фотографию в карман, вышла в тесную гостиную, зацепившись за ножку дивана.

– Merde! Oui, allo? [52]

– Эта брань в мой адрес?

– Нет. – На упрек она реагировала быстро, привычно.

– Поговорить можем?

– Минутку. Мы в доме подозреваемой.

– Как продвигается расследование?

– Медленно. Как всегда у Гамаша. Он еле ноги передвигает.

– Но вы снова близко друг от друга. Это хорошо. Не нужно терять его из виду. На карту поставлено слишком многое.

Николь ненавидела эти звонки, ненавидела себя за то, что отвечает на них. А еще больше ненавидела возбуждение, охватывавшее ее, когда раздавался звонок. После наступало неизбежное разочарование. С ней опять говорили как с ребенком. Она ни в коем случае не могла признать, что сейчас она с Бовуаром. Она должна была находиться со старшим инспектором, но в последнюю минуту тот вместе с Бовуаром удалился в маленький кабинет оперативного штаба, а когда они вышли, Бовуар направился к двери и приказал ей идти с ним.

И вот она оказалась в гнетущей атмосфере этой гостиной, которая напоминала заполненную всевозможными вещами комнату в домах множества дядюшек и тетушек. С прежней родины, говорили они. Но как можно было притащить из Румынии, Польши или Чехословакии набор мебели для гостиной и столовой? Где можно было, пробираясь тайком через границу, спрятать плюшевые розовые ковры, тяжелые занавеси и безвкусные картины? Но каким-то образом их крохотные дома были заполнены обстановкой, которая стала их фамильной ценностью. Стулья, столы и диваны были разбросаны по их домам, как мусор, брошены на пол, как можно бросить салфетку. Каждый раз, приходя в гости к дядюшкам и тетушкам, Николь обнаруживала, что появилась какая-то новая семейная ценность. В конечном счете места для людей практически не оставалось. Возможно, в этом и состояло назначение этих вещей.

То же самое впечатление возникло у нее и здесь. Вещи. Слишком много вещей. Но одна из них привлекла ее взгляд. Ежегодный школьный альбом, лежащий на диване. Открытый.

Тишину комнаты пронзил визг. Лакост замерла. Старший инспектор развернулся, чтобы увидеть источник этого звука.

– Извините. – Лемье смущенно стоял в дверях, держа обрывок желтой ленты, только что отодранный от косяка. – Постараюсь делать это потише.

Изабель Лакост покачала головой, сердце ее понемногу успокаивалось, переходило на обычный ритм.

– Так изменилось что-нибудь в комнате? – спросил у нее Гамаш.

Лакост обвела помещение взглядом:

– Я ничего такого не вижу, шеф.

– Кто-то проник сюда. Не думаю, что это было сделано без всякой цели. Но что это была за цель?

Арман Гамаш медленно оглядел комнату, которая теперь стала знакомой, но ничуть не привлекательной. Не пропало ли что-нибудь? Кому понадобилось срывать полицейскую ленту и проникать сюда? Чтобы взять что-то? Или подменить?

Или была другая причина?

Единственным очевидным изменением в комнате была птица. Может, ее убили специально? Возможно, дрозд был ритуальной жертвой? Но зачем приносить в жертву птичку? Кажется, жертвы обычно крупнее. Скот, собаки или коты. Гамаш понял, что дал волю фантазии. В действительности он ничего не знал о жертвоприношениях. Все эти дела казались ему мракобесием.