Левый берег Стикса - Валетов Ян (онлайн книга без txt) 📗
Тебе это покажется странным, но твоего крутого профессионала убил Андрюша Тоцкий, который даже на охоту никогда не ходил. А толстый, безобидный Гельфер, избитый, униженный, со сломанной ногой, остался с пистолетом в руках прикрывать побег Дианы. Ты представляешь себе Гельфера с пистолетом? Но это было, можешь мне верить. И моя жена, и мой сын, за что у меня к тебе отдельный счет — тоже дали работу перевозчику. Только вот я, пока, остался в стороне. Все сделали за меня. За меня убили, за меня погибли. Но тут мы с тобой на равных. Ты пока тоже никого собственноручно не убивал. Это делали за тебя. Согласно твоему плану. И, иногда, вопреки ему. Ты, конечно, не планировал ничего против МММа. Но именно к нему бросился Тоцкий в ту ночь, когда бежала Диана. Бросился за помощью, и МММ ее оказал — он не мог отказать Андрею, хотя из политических соображений ему вовсе не надо было соваться в эту драку. Наверное, когда арестовали Андрея, МММ начал вмешиваться серьезно, на своем уровне. И что-то произошло. Я могу только догадываться, кто и почему отдал приказ о его уничтожении, и готов поверить, что это был не ты. Но у тебя достойные партнеры по бизнесу, которыми ты, кажется, управляешь? Кто кем управляет в действительности? Кого играют в темную? Никто не должен был пострадать, да, Миша? Вот я и силюсь понять, зачем ты все это затеял? Неужели из-за денег?
Лимузин въехал в распахнутые настежь ворота заброшенного военного городка. Справа и слева потянулись «хрущевки» — почти знакомый украинский пейзаж. Но городок был мертв, давно и окончательно. Возможно, у него уже были новые, немецкие хозяева, но пока это ни в чем не проявлялось, кроме заваренных стальными листами входных дверей и грубых, наспех сделанных решеток на окнах первых этажей. На некоторых стенах были надписи на немецком, и, судя по ним, ГВСГ провожали, не скрывая истинных чувств.
— На твоем месте, — сказал Краснов спокойно и равнодушно, — я бы ответил на вопросы. Там, за складами, летное поле. За ним ангары и емкости для горючего, вкопанные в землю. Снаружи — одни горловины. Они конечно, узкие, но ты в хорошей форме, Миша, жира не нагулял. И если постараться и не очень беречь кости, то вовнутрь ты проскочишь. Можешь не сомневаться. Я не пугаю. Я рассказываю. Ехать осталось недолго. Повторить вопрос?
«Мерседес» ехал медленно, но длинные одноэтажные складские строения становились ближе с каждой секундой.
— Если он не заговорит, — подумал Костя, — то придется начать выполнять угрозу. А, может быть, и выполнить до конца. Но он заговорит. От страха или от злости, но заговорит обязательно.
И когда они поравнялись с первым из складов, Калинин заговорил.
— А ты, оказывается, близорукий тип, Краснов, — сказал Калинин, чуть погодя. — Почти слепой. Сидишь тут, рядом, с лицом благородного мстителя, и думаешь, что все понял, обо всем догадался. Примитив. У тебя воображения хватило только на то, чтобы сделать главной целью тебя, твою жену с выводком, и твоих мелко плавающих дружков. Да еще твой карманный банк, рубящий капусту отцам-учредителям. Нет, не из-за денег, Краснов, не из-за денег, можешь не надеяться. Ничего бы не произошло, если бы вы все не были так глупы. Вы, с вашей тупой позицией нейтралитета! Сколько раз я призывал определиться? Примкнуть к политической силе? Плевать, к какой, но к силе. Что ты твердил? Что твердили твои зажравшиеся хозяева? Мы нейтральны! Мы занимаемся бизнесом, а не политикой! Только деньги решают все! Нет, Костя! Не всё! Вне стаи вы, со всеми вашими деньгами, предприятиями, заводами и пароходами — всего лишь лакомый кусок. Бутерброд с маслом и икрой на белой мягкой булке. Ничей бутерброд, аккуратно завернутый в пленку и перевязанный подарочной ленточкой. На что вы, вообще, надеялись? На ваших пейсатых американских инвесторов? Так они здесь — никто! Здесь, Константин Николаевич, свои инвесторы и свои законы. Невозможно жить в этой стране и не заниматься политикой. Только торговать пирожками на рынке. И вы тоже ей занимались, несмотря на ваши гордые декларации, но через жопу, как умели и могли. На большее — не хватало перспективного видения. Для вас взять в долю губернатора — это вершина политического мышления. А это не политика, это просто подкуп должностного лица. Имея за спиной такой ресурс не надо лавировать между течениями. А вы только и делали, что лавировали. Да — вы давали деньги и тем, и другим, по секрету, чтобы никого не обидеть, на всякий случай. Ты скажешь, что это умно? Да, вы покупали нужные вам политические решения. Не велики деньги, депутаты — народ недорогой и покупаются со скидкой. Но политиков не надо покупать, ими надо становиться, присоединяясь к стае. Не надо лавировать в потоке, его надо подчинять себе. Деньги — это, прежде всего, политический инструмент, а никто из вас не пошел дальше сраного городского депутатства. Даже тут из вас пёрла ваша проклятая местечковость. Послушайся вы меня, начни конвертировать деньги во власть, а не на свои зарубежные счета и компании — и к вам бы на пушечный выстрел никто не подошел Вы уже не олигархи, а священные коровы. Вы решаете политику целой страны, согласно своим интересам! Вы формируете законодательную базу, бюджет! Ну, и что из того, что этим надо делиться? Зато в перспективе — свой суд, свой парламент, свой президент, в конце концов! Ну, что ты на меня таращишься, будто первый раз видишь? Пять-десять лет — и так и будет. Это уже началось. Или ты, по наивности, до сих пор считаешь, что президента выбирает народ?
— Ты, что, — сказал Краснов, не в силах скрыть изумление, — в президенты метишь? Тебе для этого был нужен разорванный на части банк? Бред! Тем более, что и отобранное тебе никто не отдаст — без тебя поделят. Так, швырнут косточку на пропитание. Круто ты примкнул к политической силе, Калинин! Выбрал здорово. Вполне достойную стаю выбрал. Мы тебе не давали реализовываться, как политику, а Кононенко даст. Разгон только возьми, с вокзала.
— А кто тебе сказал, — злорадно сказал Калинин, — что я примкнул к Кононенко? А, Краснов? А если я вовсе и не туда мечу? Неужели ты думаешь, что я собирался корчиться под этим быдлом всю оставшуюся жизнь? Кононенко не та сила, к которой я мечтал примкнуть. Он — жертвенный баран, козел отпущения, если тебе уж так интересно. И это уже решенный вопрос.
Его глаза горели. Куда только подевалась хваленная, выпестованная годами сдержанность. Не холодный, лишенный всяческих эмоций знаток юриспруденции смотрел сейчас на Краснова. Не холоднокровный, неизменно вежливый человек, умевший, как никто «держать дистанцию» даже при самом тесном общении и никогда не повышавший голоса. Гнев, честолюбие, неудовлетворенные амбиции кипели в нем сейчас, как лава в жерле вулкана. Костя неожиданно понял, что, зная Калинина долгие годы, на самом деле, не знал его совершенно. Он всегда видел только внешне совершенную маску, выставленную на показ, а то, что было под ней, Михаил Александрович скрывал от посторонних глаз, как скрывают постыдную болезнь, уродство или физический изъян. Этот пламень, бешено пылавший под коркой льда, сжигал Калинина изнутри, постоянно. Ежеминутно. Безжалостно. Он не мог быть вторым. Это претило его физиологии, его естеству. Только первым — любой ценой. Для Калинина не существовало понятия дружбы или предательства. И то, и другое — было, всего лишь, инструментом самореализации, и никакая цена за неё не была чрезмерной. Точный математический расчет. Краснов, одномоментно, понял всё. Даже то, почему гордыня входит в число семи смертных грехов. Но понять — это не всегда простить. Есть вещи, которые не прощаются.
Краснов молчал и слушал, внимательно глядя на незнакомца, сидящего рядом с ним, так, как натуралист глядит на пойманную и пришпиленную булавкой к листу картона редкую бабочку. С любопытством, некоторым изумлением и изрядной толикой брезгливости. Он вдруг поймал себя на том, что почти наверняка знает, что будет сказано дальше. Мир знал сотни таких историй до, и увидит еще сотни после.
— Да, — подумал Краснов, — он был бы великим политиком. Он имеет для этого все. Ум, изворотливость, превосходное образование, отсутствие принципов, жадность к деньгам и власти. Его самая великая ценность — он сам. Его единственная любовь — он сам. Его самый страшный враг — он сам. Мне не жаль его. Мне жаль тех, кого он использовал. И ещё — жаль, что я не рассмотрел его раньше. А ведь у меня было время. Очень много времени. Чуть меньше половины жизни.
