Пелагия и Черный Монах - Акунин Борис (читаем бесплатно книги полностью TXT) 📗
Тут раздался осторожный стук, и в дверь просунулось веснушчатое лицо Полины Андреевны - ужасно некстати. Владыка замахал на духовную дочь рукой: уйди, не мешай - и дверь затворилась. Но момент был упущен, в воспоминания Бердичевский так и не пустился - отвлекся на таракана, что медленно полз по тумбочке.
Шли минуты, часы. День стал меркнуть. Потом угас. В комнате потемнело. Никто больше в дверь не стучал, не смел тревожить епископа и его безумного подопечного.
- Ну вот что, - сказал Митрофаний, с кряхтением поднимаясь. - Устал я что-то. Буду устраиваться на ночь. Физика твоего все равно нет, а появится доктор его в иное место определит.
Улегся на вторую постель, вытянул занемевшие члены.
Матвей Бенционович впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Зажег лампу, повернулся к лежащему.
- Вам здесь не положено, - нервно проговорил он. - Это помещение для сумасшедших, а вы здоровый.
Митрофаний зевнул, перекрестил рот, чтоб злой дух не влетел.
- Какой же ты сумасшедший? Не воешь, по полу не катаешься.
- По полу не катаюсь, но бывало, что выл, - признался Бердичевский. Когда очень страшно делалось.
- Ну и я с тобой выть буду. - Голос преосвященного был безмятежен. - Я, Матюша, теперь тебя никогда не оставлю. Мы всегда будем вместе. Потому что ты мой духовный сын и потому что я тебя люблю. Знаешь ты, что такое любовь?
- Нет, - ответил Матвей Бенционович. - Я теперь ничего не знаю.
- Любовь - это значит все время вместе быть. Особенно, когда тому, кого любишь, плохо.
- Нельзя вам здесь! Как вы не понимаете! Вы же епископ!
Ага! Митрофаний в полумраке сжал кулаки. Вспомнил! Ну-ка, ну-ка.
- Это мне, Матюша, все равно. Я с тобой останусь.
И тебе больше не будет страшно, потому что вдвоем страшно не бывает. Будем с тобой оба сумасшедшие, ты да я. Доктор Коровин меня примет, случай для него интересный: губернский архиерей мозгами сдвинулся.
- Нет! - заупрямился Бердичевский. - Вдвоем с ума не сходят!
И это тоже показалось преосвященному добрым признаком - прежде-то Матвей Бенционович со всем соглашался.
Митрофаний сел на кровати, свесил ноги. Заговорил, глядя бывшему следователю в глаза:
- А я и не думаю, Матвей, что ты с ума сошел. Так, тронулся немножко. С очень умными это бывает. Очень умные часто хотят весь мир в свою голову втиснуть. А он весь туда не помещается, Божий-то мир. Углов в нем много, и преострые есть. Лезут они из черепушки, жмут на мозги, ранят.
Матвей Бенционович взялся за виски, пожаловался:
- Да, жмут. Иногда знаете как больно?
- Еще бы не больно. Вы, умные, если чего в мозгу вместить не можете, то начинаете от мозга своего шарахаться, с ума съезжать. А на что иное переехать вам не дано, потому что у человека кроме ума только одна другая опора может быть - вера. Ты же, Матюша, сколько ни повторяй "Верую, Господи", все равно по-настоящему не уверуешь. Вера - это дар Божий, не всякому дается, а очень умным он достается вдесятеро труднее. Вот и выходит, что от ума ты отъехал, к вере не приехал, отсюда и всё твое сумасшествие. Что ж, веры я тебе дать не могу - не в моей власти. А на ум вернуть попробую. Чтоб у тебя Божий мир снова меж ушами помещаться мог.
Бердичевский слушал хоть и недоверчиво, но с чрезвычайным вниманием.
- Ты читать-то еще не разучился? На-ко вот, почитай, что другая умница пишет, еще поумней тебя. Про гроб почитай, про пулю, про Василиска на ходулях.
Владыка вынул из рукава давешнее письмо, протянул соседу.
Тот взял, придвинулся к лампе. Сначала читал медленно, про себя, но при этом старательно шевелил губами. На третьей странице вздрогнул, шевелить губами перестал, захлопал ресницами. Перевернув на следующую, нервно растрепал себе волосы.
Митрофаний смотрел с надеждой и тоже шевелил губами - молился.
Дочитав до конца, Матвей Бенционович яростно потер глаза. Зашелестел страницами в обратную сторону, стал читать снова. Пальцы потянулись ухватиться за кончик длинного носа - была у товарища прокурора в прежней жизни такая привычка, посещавшая его в минуты напряжения.
Вдруг он дернулся, отложил письмо и всем телом повернулся к владыке.
- Как это "Акакий"! Мой сын - Акакий? Да что за имя такое! И Маша согласилась?!
Архиерей сотворил крестное знамение, прошептал благодарственную молитву, с чувством прижался губами к драгоценной панагии.
А заговорил легко, весело:
- Наврал я, Матвеюшка. Хотел тебя расшевелить. Не родила еще Маша, донашивает.
Матвей Бенционович нахмурился: - И про статского советника неправда?
На заливистый, с одышкой и всхлипами хохот, донесшийся из спальни, в дверь заглянули уже безо всякого стука, только не госпожа Лисицына, а доктор Коровин с ассистентом, оба в белых халатах - должно быть, после обхода. С испугом уставились на побагровевшего, утирающего слезы владыку, на встрепанного пациента.
- Вот уж не думал, коллега, что энтропическая скизофрения заразна, пробормотал Донат Саввич. Ассистент воскликнул:
- Это настоящее открытие, коллега! Досмеявшись и утерев слезы, Митрофаний сказал растерянному товарищу прокурора:
- Про чин не наврал, это был бы грех неизвинительный. Так что поздравляю, ваше высокородие.
Донат Саввич пригляделся к выражению лица своего пациента и бросился вперед.
- Па-азвольте-ка. - Он присел перед кроватью на корточки, одной рукой схватил Матвея Бенционовича за пульс, другой стал оттягивать ему веки. - Что за чудеса! Что вы с ним сделали, владыко? Эй, господин Бердичевский! Сюда! На меня!
- Ну что вы так кричите, доктор? - поморщился новоиспеченный статский советник, отодвигаясь. - Я ведь, кажется, не глухой. Кстати, давно хотел вам сказать. Вы напрасно думаете, что больные не слышат этих ваших "реплик в сторону", которыми вы обмениваетесь с врачами, сестрами или посетителями. Вы же не на театральной сцене.
У Коровина отвисла челюсть, что в сочетании с насмешливой, самоуверенной маской, прочно усвоенной доктором, смотрелось довольно странно.
- Донат Саввич, у вас ужином кормят? - спросил преосвященный. - С утра маковой росинки не было. Ты как, Матвей, не проголодался?
Тот не очень уверенно, но уже без прежней тусклости ответил:
- Пожалуй, поесть неплохо бы. А где госпожа Лисицына? Я не очень отчетливо помню, что здесь было, но она меня навещала, это ведь мне не приснилось?
- Ужин после! Потом! - закричал Коровин в крайнем волнении. - Вы должны немедленно рассказать мне, что именно вы помните из событий последних двух недель! Во всех подробностях! А вы, коллега, стенографируйте каждое слово! Это очень важно для науки! Вы же, владыко, непременно откроете мне свой метод лечения. Вы ведь применили шок, да? Но какой именно?
- Ну уж нет, - отрезал Митрофаний. - Сначала ужинать. И пошлите за Пела... за Полиной Андреевной. Куда это она запропастилась?
- Госпожа Лисицына уехала, - рассеянно ответил Донат Саввич и снова затряс головой. - Нет, я решительно не слыхал и не читал ни о чем подобном! Даже в "Ярбух фюр психопатологи унд психотерапи"!
- Куда уехала? Когда?
- Еще светло было. Попросила отвезти ее в гостиницу. Хотела вам что-то сказать, да вы ее не впустили. Ах да. Перед тем писала что-то у меня в кабинете. Просила передать вам конверт и какую-то сумку. Конверт у меня здесь, в карман сунул. Только вот в который? А сумка за дверью, в прихожей.
Ассистент, не дожидаясь просьбы, уже тащил сумку - большую, клеенчатую, но, видно, не тяжелую.
Пока Донат Саввич хлопал себя по многочисленным карманам халата и сюртука, владыка заглянул внутрь.
Извлек высокие каучуковые сапоги, электрический фонарь необыкновенной конструкции (закрытый жестяными щитками в мелкую дырочку) и скатанную черную тряпку. Развернул - оказалась ряса с куколем, края которого были небрежно стянуты суровой ниткой. На груди разрез - чтоб можно было откинуть на спину, а сам колпак сшит краями, и в нем две дырки для глаз. Митрофаний недоуменно просунул палец сначала в одну, потом в другую.
