Нефритовые четки - Акунин Борис (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT) 📗
– Из Москвы. А ты, матушка?
Он вспомнил, что, по предложенной Крыжовым легенде, должен представляться старовером из Рогожской слободы.
Слава Богу, не представился.
– И я московская! – обрадовалась Кирилла. – Купеческая дочь, с Рогожи. Девушкой еще из мира ушла. На Поморье в келье жила, старинные книги переписывала да разрисовывала. Двадцать лет и два года. И было мне в прошлое лето откровение. Сплю ночью, вдруг голос – строгий такой, светлый. «Иди, чти Амвросиево „Видение“. Там сокрыто великое пророчество». Прорицание-то я сразу распознала. Указанное место долго найти не могла. От Архангельска-города до Каменного Пояса все исходила, пока про Старосвятский скит не услыхала. А уж как сюда попала, к великому дню все с любовью приуготовила. Савватий Хвалынов, плотник из Денисьева, мне мину эту строил. За то и пожаловала его с семьею в первоспасенные… Ныне ангелочков к Господу доставлю, и будет душе моей мир. Все по пророчеству исполню… Одно только мне удивительно. – Она вдруг нахмурилась и уставила на Фандорина свой цепенящий взор. – Овцы в видении все считаны. Число им пятнадцать. А ты-то выходишь шестнадцатый. Может, зря я велела тебе дверь отворить? Почему, брат Ерастушка, ты мне в глаза не глядишь?
В этот миг в углу заплакала девочка.
– Мать Кирилла, томно мне! Дозволь дверь приотворить, на минуточку!
– И мне томно, – послышалось с другой стороны.
– И мне. Грудь давит!
Кто-то из малышей захныкал, потом разревелся.
– Потерпите, милые! Потерпите, хорошие! – стала уговаривать Кирилла. – Сколько можете, терпите. Кто много страдает, тот Господу милей. Я вам сказку расскажу – веселую, легкую. А как закончу, снурком серебряным дерну, и також легко душеньки улетят.
Плач стих, отовсюду доносилось лишь частое, мучительное дыхание.
Фандорин попробовал, не вставая с колен, подобраться к пророчице поближе.
– Матушка, я что сказать хочу…
Она остановила его жестом:
– Не надо ближе. Перед сретеньем с Господом мужу и жене рядом быть нельзя. Грех.
– Вот и я про грех спросить хочу, – понизил он голос.
Все-таки на сколько-то сократил дистанцию. А тихо говорил нарочно – в такой ситуации слушающий инстинктивно придвигается к говорящему.
– Не грех ли их всех с собой брать? Ведь совсем малые есть, неразумные. Сомневаюсь я.
– А, вот ты здесь зачем. – Кирилла сурово посмотрела на него. – Вопросителем послан, ради последнего сомнения. Знай же: я сама себя о том сколько раз вопрошала. И молилась, и плакала. А ответ в священной книге прочла – про разум и неразумие. Сказано там: «Разум от Лукавого, от Бога – сердце. Коли сердце восхотело – его слушайся».
– А если не в-восхотело? Гляди: они плачут, напуганы. Разве их сердца хотят смерти? Да если ты разрешишь ребятишкам отсюда на волю убежать, никого не останется! В самой главной из священных книг что сказано – помнишь? «Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской».
Эрасту Петровичу никогда не приходилось участвовать в теологических спорах, и он не сомневался, что Кирилла в ответ на кстати вспомнившуюся цитату выстрелит десятком других, трактующих вопрос в прямо противоположном смысле.
Но он ошибся. Аргументация подействовала. Не хрестоматийные слова Иисуса, обращенные к апостолам, – пророчицу задело другое.
– Думаешь, на волю сбегут? Презрят небесное спасение заради земного? Беленькие-то? Ангелы Божии? – пронзительно воскликнула она и простерла руку над головами детей. – Сыночки, доченьки! Кто хощет прочь идти, неволей держать не стану. Может, кого силой привели? Уходи, кто со мною на небо не желает! Ну, кого выпустить? Тебя? Тебя? Тебя?
Она поочередно показывала пальцем на каждого, и все, даже самые маленькие, отрицательно качали головой.
– Ну что, вопроситель, видал? Устыдись. Ты, может, сам хощешь плоть свою спасти? Так беги! Шмыгни мышкой, да дверь поскорей прикрой, а то опять воздуха напустишь. Пожалей деточек. В третий раз сызнова удушаться им больно тяжко будет.
Фандорин покачал головой:
– Зря ты меня язвишь, матушка. Я-то никуда отсюда не уйду. Потому что я взрослый человек и решение принял. А они – несмышленыши. Уйти не хотят, потому что ты и твоя поводырка им только за одного голубя пропели.
– За какого такого голубя? – удивилась Кирилла.
– А как в песне твоей, помнишь? Про сизую и черную голубицу. Там-то ты девушке выбор даешь. Что ж детей-то к святости силком гонишь? Нечестно это. Богу такая жертва не в радость.
Пророчица задумалась.
– Что ж, твоя правда. Пускай вдругорядь сердечки свои послушают. Ты говори за сизую голубь, а я за черную.
Такого поворота Эраст Петрович не ждал. С одной стороны, ни в коем случае нельзя было упускать шанс на спасение хоть кого-то из детей. С другой – как состязаться с искусной сказительницей ее же оружием? У нее и навык, и проникновенный голос, и магнетический взгляд. А у него что? Он и с детьми-то разговаривать толком не умеет.
– Молчишь? Ну, тогда я первая.
Кирилла опустила голову и тяжко вздохнула. Все смотрели на нее затаив дыхание.
– Я не сказку, я быль расскажу, – тихо-тихо, почти шепотом начала она. – Про то как злые никонианцы пришли в некую деревню свою веру сажать, а истинную в корень сводить. Мужики, бабы, старики со старухами на посулы не польстились, угроз не убоялися, и пес-воевода повелел всех их в сарай запереть, да сжечь. «Не они, сказал, мне надобны. Детей малых едино отберем, по-своему их окрутим, и будут царю верные слуги». И забрали всех детей, как вы, таких же, и посадили в темницу, и стали голодом морить, плетьми стегать, руки-ноги огнем прижигать и еще всяко мучили…
Лицо сказительницы было по-прежнему опущено. Шепот постепенно делался все пронзительней, он будто шел из самой земли. Даже Фандорину стало не по себе, а маленькие слушатели и подавно задрожали. Дело было не в рассказе и не в словах – в самом этом протяжном, зловещем шипении.
– Один отрок, десяти годов, не смог вынести, когда ему плеткой-семихвосткой, ржавыми гвоздями утыканной, зачали спину рвать да еще соленой водой поливать. Заплакал, кукишем трехперстным перекрестился, и выпустил его воевода. А прочих детишек, какие не поддались, приказал собаками потравить. Накинулись на бедняжек псищи зубастые, да сей же час на куски изорвали. Вот что никонианцы с твердоверными-то творят. А отрок, кто Бога предал, еще долго на свете жил. Только не было ему доли, так всю жизнь до старости стыдом и промучился. А как помер, схватили его черти железными крючьями, да под ребра. Допрежь того как в геенну сбросить, подкинули до неба. И увидел он, одним только глазочком, как мальчики и девочки, которых собаки загрызли, сидят на шелковом облаке, под ясным солнышком. То-то светлые, то-то радостные. С ними и Христос, и Богоматерь. И упал оттуда отступник в пропасть черную, глубокую, да прямо на острые колья. Как заорет! – закричала вдруг Кирилла страшным голосом, вскинула голову и обвела пещеру неистово горящим взглядом. Дети испуганно заверещали. – А его черти за ухо, да на сковородку! Потом в паутину липкую, к мохнатым паукам, кажный в сажень! Потом в яму, гадюками кишащу! И так до скончания времен! Потому что, – спокойно и наставительно закончила она, – кто короткую муку честно снес, тому вечное блаженство. А кто себе черной изменой гибель отсрочил, тот заплатит вечной мукою… Ну, голубь сизый, теперь твой черед. Сказывай.
Глядя, как жмутся друг к другу впечатленные жутким рассказом дети, Фандорин был близок к отчаянию. Что он мог противопоставить этому нагнетанию ужасов, да еще столь мастерски исполненному?
Как объяснишь маленьким обитателям этой лесной глухомани, что мир широк и прекрасен? Слов, которые знает Фандорин, они не поймут. А доступной им речью не владеет он… Эх, Масу бы сюда. Японец отлично умеет разговаривать с ребятишками…
Дышать было уже почти нечем, по спине и по груди струйками стекал пот.
