Колодец в небо - Афанасьева Елена (бесплатные серии книг TXT) 📗
В первую же ночь, наслаждаясь отсутствием соседей за шкафом, любопытствующих глаз в коридоре и тем, что из ванной можно – как в кино про чужую жизнь! – выйти босиком, завернувшись в мохнатое махровое полотенце, они устроили такую оргию, что впервые за все годы их любви Жанна сама предложила: « Может, поспим?» Прежде ей, никогда не успевавшей насытиться своим любимым, казалось – такое она не скажет Алику ни за что и никогда.
«Медовый месяц!» – блаженно подумала Жанна, засыпая на широченном раскладном диване, который ровно в три раза (она померила) был шире их общежитской кровати.
В квартире Кирилла обнаружились невиданные доселе блага цивилизации.
На кухне тостер, поджаривающий восхитительно-иноземные хлебцы (за месяц жизни с таким тостером Жанна с ужасом заметила, что не влезает в джинсы). В ванной комнате пол с подогревом и биде. А в общаге и унитазы работали с перебоями, регулярно, раз в два-три месяца засоряясь так, что упорно не желающие промываться фекалии плавали на поверхности. Весь длиннющий коридор – легче повеситься, чем по такому ходить! – в такие дни пропитывался ужасающей вонью, и будущие богини сцены по пути на автобусную остановку еще долго принюхивались, не несет ли от них соответствующим ароматом.
Но кроме сих бытовых роскошеств нашлось и нечто совершенно умопомрачительное. Наличие такой вещи в обычной – казалось бы – советской квартире начала восьмидесятых было сродни проживанию в одной коммуналке с Маргарет Тэтчер, Рональдом Рейганом и Лайзой Минелли. В квартире Кирилла имелся привезенный родителями из Лондона видеомагнитофон. Волшебный ящик, позволяющий смотреть недоступное, приобщаться к невиданному, упиваться тем, что простому смертному, шествующему под окнами даже этого вполне элитарного дома, недоступно.
В дополнение к чуду имелось и несколько привезенных теми же родителями кассет. «Крестный отец», «Кабаре», «Механический апельсин», «Последнее танго в Париже». Едва получившие в своем театральном училище трояки по английскому Алик и Жанна не понимали и половины в неадаптированных фильмах, но впитывали в себя это чудо – чудо недоступности и чудо постижения того, что бывает и иной мир, и иное кино.
В их однокомнатное пристанище набивались не только студенты-бедолаги, но и вполне известные всей стране люди. Едва ли не вся труппа театра, готового выпустить на свои подмостки молодого героя-любовника Бехтерева, и добрая половина киностудии, включая первого режиссера поколения, который здесь же, на тринадцатиметровой кухне и предложил Алику сниматься в его новом фильме: «После такой роли ты проснешься не знаменитым. Нет – ты проснешься великим, величайшим!»
Проснуться пришлось раньше.
Идиллия закончилась в одночасье. Кто-то из завистников навел, или соседи, недовольные образовавшимся в дипломатическом доме гуляющим глубоко за полночь богемным табором, настучали в милицию. Или, может, за дипломатическим внучком помимо отменного мгимошного образования водилось кое-что посуровее, и квартира эта давно была на подозрении, но случилось то, что случилось.
В один из вечеров раздался резкий звонок в дверь, и нагрянувшие милиционеры, обвинив Алика в распространении порнографии (под которую был списан оказавшийся в тот момент в видеомагнитофоне «Крестный отец») и организации притона (в кармане рубашки одного из актеров была найдена доза), увезли ее возлюбленного с собой.
Квартиру опечатали. Жанну, даже не дав забрать из холодильника купленные на полстипендии продукты, отправили обратно в общагу. Иди, иди, красавица! Без своего уголовника целее будешь! И скажи спасибо, что тебя саму не привлекли за соучастие!
Дипломатического внучка спасло его физическое отсутствие в обысканной квартире – доказать, кому принадлежал изъятый «Крестный отец», хозяину или временному жильцу, было невозможно. Подсуетившиеся кто из Лондона, кто из Куала-Лумпура, кто из Барвихи мамы-папы-бабушки-дедушки и сам будущий дипломат сумели повернуть дело так, что все, изъятое из квартиры, могло быть принесено туда только случайным жильцом: «Что с актера взять, богема! А еще молодого Ленина играл!»
Приговор был нелеп и ужасен. Два года колонии. Назначенный адвокат намекал Жанне, что определенная сумма может если не отменить, то хотя бы сократить срок, но фантастическую для нищей студентки сумму в три тысячи рублей найти было негде. О помощи со стороны его металлургических или своих шахтерских родителей не могло быть и речи. Отцы у обоих от вредности производства или от пьянства или от того и другого успели умереть, не дотянув и до сорока, а оставшиеся в своих рабочих поселка бабки-мамки с младшими братьями-сестрами сами едва сводили концы с концами.
Ни один из пивших с ними на дипломатической квартире «друзей» дать ей в долг не захотел, а кое-кто и вовсе делал вид, что и знать не знает, и помнить не помнит какую-то там студенточку из театрального. Жанна и на панель пошла бы, только б собрать эти злополучные три тысячи, но в ту «доинтердевочкину» пору она знать не знала, как выглядит эта панель и где искать тот спрос, который рождает предложение.
Во время суда из «обязьянника» на Жанну смотрел уже другой человек. В нем не было Алькиной сводящей с ума вольности. Лишь недоумение и растерянность, постепенно сменяющаяся озлобленностью. На нее, на дипломатического внучка, на весь мир, так нелепо и жестоко обошедшийся с тем, кто должен бы со дня на день стать признанным гением, самым популярным актером, и вообще самым-самым.
В вечер, когда милиция нагрянула в проклятую квартиру, вся честная компания обмывала не что-нибудь, а утверждение Алика на роль, после которой не проснуться знаменитым невозможно. Пьющий вместе со всеми тот первый режиссер поколения за минуту до рокового звонка рассказывал, что «так и сказал худсовету – или Бехтерев, или никто!». Теперь, вцепившись в железные прутья, отделившие подсудимого от зала суда, Жанна вынуждена была сказать любимому, что этим заменившим Алика «никто» стал – смеху подобно! – тот хороший мальчик из питерской семьи, который за повернутым поперек комнаты шкафом в общежитии все студенческие годы становился невольным соучастником их любви. А первый режиссер поколения, у которого она пыталась искать помощи, резко прервал ее:
– Идиотка! Твой Алик подставил меня! Подставил весь проект! Господи, каким чудом они вообще еще фильм не закрыли! Ты представляешь, что такое привод в милицию?! Ты понимаешь, в каких тисках они теперь держат мой х…?! В каких тисках!
До той части режиссерского тела, которую мифические «они» держали в тисках, Жанне не было никакого дела. Ей было дело до другой фразы бившегося в истерике режиссера:
– Думаешь, после всего, что случилось, твоему Алику дадут сниматься в кино или выйти на сцену? И не мечтай!
Но она мечтала. И чувствовала, как все ее существо напряглось в единственном отчаянном желании – дожить, перетерпеть, протянуть эти два бесконечных года, а там… Там они увидят, как жестоко ошиблись. Став великим, в каком-то из своих интервью он все расскажет, он отомстит, он зароет тех, кто зарыл его. Нужно только надо дотерпеть до славы. Только дотерпеть…
Пытаясь вытащить Алика из беды, Жанна провалила сессию в театральном. Она и прежде, влюбившись, не слишком вдавалась во все эти тонкости системы давно почивших классиков. Выезжала только на темпераменте и природном обаянии. Большинство преподавателей ставили ей оценки больше из уважения к талантам Алика.
Теперь Алика рядом не было. Темперамент и обаяние без подпитки любовью почти бесследно испарились. В зеркале вместо вчерашней если и не героини, то вполне характерной инженю, виднелась некая загнанная лошадь с синими кругами под глазами. Выезжать стало не на чем. И ее якобы за профнепригодность и неуспеваемость, а на самом деле «после истории с Бехтеревым» просто от греха подальше выпели из училища. И, разумеется, из общежития.
Перед стоящей с чемоданом и двумя узлами своего и Аликового барахла девушкой встал почти неразрешимый вопрос – куда идти? Где, как и за счет чего (или кого) без денег, без профессии, без крыши над головой пережить эти два, нет, теперь уже один год, десять месяцев, восемнадцать дней до освобождения любимого.
