Колодец в небо - Афанасьева Елена (бесплатные серии книг TXT) 📗
Схватки нарастают быстрее, чем мой «Магеллан» справляется даже с достаточно пустыми для Москвы воскресными улицами. Каждые пять минут… Каждые три минуты… Две… Полторы… Только бы доехать! Только бы доехать…
Никита откуда-то из вне меня убеждает – доедешь! Слышишь, Женька, ты доедешь! Ты сможешь! Ты все сможешь! Я с тобой! Я всегда буду с тобой! Я держу тебя за руку. Вытираю пот со лба. Кричать хочется? Кричи! Ори на всю машину! Вопи! Не бойся! Я подстрахую. Когда глаза закрываешь от боли, не бойся, я удержу руль. И не дам вам в аварию попасть. Машину в эту секунду веду я, а ты кричи, что есть сил кричи, только чуть-чуть придерживай руками руль… Совсем немного осталось. Стоп! Тормози! Гаишник за тобой уже третий перекресток с включенной сиреной летит – показательное задержание нарушителя организовывает…
Приходится тормозить. И пугать юного гаишника своими родами. И не объяснять же ему, почему я не боюсь одна за рулем.
Смешной мальчик. Я же не одна. Со мной Никита. Только никому об этом не расскажешь. Скажут – у бабы от поздней беременности крыша поехала, и будут правы. Но Никита со мной. Я точно знаю, что он со мной. Над всеми уже суетящимися вокруг меня акушерками. Над медсестрой, которая бормочет в трубку моего мобильника: «Уже рожает! Кто ж знал, что сегодня! Стремительные роды!» Над упакованной в медицинскую шапочку головой водящей в дверь родильного блока Марины – какое счастье, что Лешка нашел тогда мою похищенную Волчарой докторшу! Над потолками, над крышами этого модного родильного отделения, столь не похожего на выкрашенную грязно-бурой краской родилку, в которой двадцать лет назад появлялся на свет Димка.
Поверх земли и неба Никита со мной. Держит меня за руку. Считает вместе с акушеркой: «Раз-два-три… Еще одну схваточку продышим и тужиться будем!» Уговаривает: «Кричи, кричи во весь голос, так, чтоб я услышал». Улыбается. Держит за руку и улыбается, как умет только он. Разве что еще и Лешка…
Кто сказал про Лешку? Медсестра что-то сказала про Лешку. Ах да, конечно. Я же еще около дома, подходя к машине, стала звонить Димке, чтобы предупредить, что рожаю, но забыла, что Димкин мобильный со времен погони за черным «Шевроле» так и остался у Оленева. Успела крикнуть в трубку: «Не волнуйтесь, я в роддом еду!», отключилась, и только тогда сообразила, что это не Димка, а Лешка перепугался на том конце провода. Хотя, какой теперь в мобильных телефонах провод, лишь словестный штамп остался….
Теперь акушерка удивленно бормочет про «самого Оленева». Звонил, наверное, или приехал. Да, приехал. Стоит рядом с Мариной, еле его узнала. Смешной.
Одетый в больничную униформу и шапочку, Лешка похож на сотрудника атомной станции. Ах да, он же теперь Маринкин спаситель, с ней мог и приехать, и в родблок пройти, куда разве что мужей на семейные роды пускают. То-то завтра желтые газетки раструбят, что едва вышедший из тюрьмы олигарх принимал чьи-то роды. Догадок будет!
Но мне теперь не до догадок. Мамочки! Мамочки родненькие! Господи! Господи! Господибожемой! Мамочки-мамочкимамочки!!! Сейчас, сейчас будет легче! Уже не надо терпеть и в заданном акушеркой ритме дышать. Уже разрешили тужиться. Тужиться, тужиться, тужиться и кричать-кричать-кричааааать!!!! Оуй-ой!!!!!!!!! Мамочки!!!!!!!!! Никитушка помоги!!!!!! Господи-господигосподи!!!!
«Я здесь. Я с тобой!» – повторяет Никита. Его контур проступает поверх голов столпившихся вокруг моего родильного кресла врачей. Слышишь?! Чувствуешь? Я держу тебя за руку. Тебя. И ее. Нашу девочку. Пока держу за руки вас обеих. Но сейчас я выпущу ее ручку, и она побежит к тебе. Видишь? Она уже бежит. Через огромный зеленый луг, сливающийся на горизонте с небом. Бежит маленькая светловолосая девочка в синем платьице. Слышишь, это она кричит: «Папочка, пока! Не забывай меня! И мамочку, и меня, и Димочку не забывай. Мы не сможем без тебя, папочка. Мамочка, я иду к тебе! Иду к тебе, мамочка! Ой, мешает что-то! Головка пошла? Ой, господи, как больно, больно-то как! Еще перетерпеть? Что? Что говорят? Замереть, пока обвившуюся вокруг шейки девочки пуповину не размотают. Ой, сил нет, ой… Мамочка! Я иду к тебе, мамочка! Мамочка! Мамочка-а-а-а-аааа!!!!
И дикое чувство невиданного облегчения! Вслед головкой и высвобожденной из спутавшейся пуповиной шейкой из меня на руки акушерки выскальзывает все это маленькое существо.
– Девочка!
Где-то там, в мелькающем через три стеклянные двери родблока телевизоре, отражается уже транслируемый в новостях всех каналов пожар Манежа. Мигающие своими цифрами электронные часы над дверью показывают 22.22. Что это, совпадение в четырех цифрах времени рождения ворожит моей девочке?
На моем животе с не перерезанной еще пуповиной и не вытертой родовой смазкой лежит вся сине-красная со сплющенной от родов головкой, самая прекрасная на свете моя девочка. И отчего-то не кричит, не морщит личико, а смотрит. Смотрит мне прямо в глаза.
– Почему она не кричит?! – пугаюсь я, привыкшая к мысли, что все новорожденные младенцы должны орать.
– Устарелые у вас представления о родах, мамаша! – Решительно берется за ножницы, чтобы перерезать пуповину акушерка. – Дочке вашей хорошо, потому и не плачет. Радуйтесь! Какая девка родилась! Может, папаша пуповину перережет? – спрашивает акушерка, и я, все еще видящая поверх ее головы Никиту, не сразу понимаю, почему она хочет протянуть ножницы Лешке. А когда понимаю, отчаянно кричу:
– Нет!
Потом тише и спокойнее, но увереннее:
– Нет. Это не папа!
– Ну тогда я сама. – Удивленно пожимает плечами акушерка. Фиг их поймешь, олигархов этих. То миллиардами ворочают, то по тюрьмам сидят, то на роды к посторонним бабам приезжают.
– Подождите! Еще минуточку! Не перерезайте еще минуточку! – молю я, чувствуя, что с этой перерезанной пуповиной обретаю отдельную от меня, совершенно отдельную от меня девочку. Дочь. Обретаю и… что-то теряю. Теряю то, без чего дожить, домучаться, дотерпеть до этого мига я бы не смогла.
Девочка – придумать ей имя мы так и не успели – малюхонькая, сморщенная, такая абсолютно прекрасная моя девочка, с совершенно Никиткиными губами и бровками смотрит на меня. И словно сливается с той белокурой, что в синем платьице бежала ко мне через зеленый луг.
Я все же ее родила! Как меня ни стращали, как ни пугали, я все же ее родила!
Акушерка, подождав еще минуту, решительно берется за ножницы. И две мои девочки – желаемая и случившаяся – сливаются в одну. А Никита уходит. Поцеловав и перекрестив нас, Никита растворяется в не видимом никем, кроме нас с девочкой, пространстве. Никита уходит.
Никита уходит. И я не могу его удержать.
41. Отбракованных сук не берут в расчет, не так ли?
(Жанна. 1980 – 1990-е)
Впервые она влюбилась в театральном училище. Да так, что забыла все бредовые мечтания про славу, сцену и съемки в кино. Если б могла, не вылезала бы из его продавленной общежитской кровати, огороженной шкафом от любопытствующих взглядов тех его соседей по комнате, которых не удалось распихать по комнатам ее подруг.
Ее не волновали чужие уши, слышащие дыхание их любви. Ее не волновало ничего, кроме него. Она влюбилась. Влюбилась так, что готова была, по чьему-то грубому, но точному определению, ему ноги мыть и эту воду пить.
Алик. Алик. Алечка. Олег.
Он был лучше всех. Старше – поступил после армии. Красив как бог. И голос, этот ворожащий, до мурашек по спине ворожащий голос с легкой хрипотцой. Эти бешеные аккорды его струн, когда он начинал на очередных ночных посиделках под гитару петь. Этот жар в груди, когда им довелось впервые репетировать любовную сцену. И это душащая ее ревность, когда мастер курса, несколько раз оборвав, отправил ее на место: «Не то! Пока посиди, посмотри. Егорова, покажи-ка ты!» И вызвал в пару к Алику эту дуру Аньку, претендующую на лавры «первой героини курса». А ей стал объяснять, что амплуа героини не для нее. «Вам, Жанночка, характерные роли для себя выбирать стоит. Вы, спору нет, умница-умница, красавица-красавица, но не героиня! А темперамента бездна! Ищите полигон для применения собственного темперамента в мирных целях, иначе сгорите на собственном огне».
