Монстр сдох - Афанасьев Анатолий Владимирович (читаем книги бесплатно .txt) 📗
Целые поколения молодых безмозглых олухов, выбравших пепси, ни о чем ином не помышляли и презирали своих предков больше всего за то, что те ухитрились промыкать век, занимаясь какими-то нелепыми делами: растили хлеб, вкалывали на заводах и вместо того, чтобы нежиться на Канарах, запускали в небеса никому не нужные летающие игрушки. При этом все поголовно сидели в лагерях, а в свободное время выстраивались в длинные очереди за колбасой, пусть и дешевой. У новых поколений, освободившихся от уз коммунизма, было свое телевидение, своя музыка, свои ритуальные обряды (тусовки), а также одна великая мечта на всех: когда-нибудь, при удачном стечении обстоятельств получить гражданство в США. Руководила настроениями свободнорожденной биологической массы бывшая интеллигенция: бывшие писатели, бывшие народные кумиры-актеры, бывшие идеологи и бывшие партаппаратчики. На этих людей, подвергшихся какой-то чудовищной мутации, особенно мерзко было смотреть.
Но если бы это была вся правда о новой России, генерал Самуилов давно пустил бы себе пулю в лоб. Все не так безнадежно, как могло показаться постороннему наблюдателю. Да, страна вымирала, людские популяции отброшены в пещерный век и с трудом добывали себе пропитание, по границам России струилась черная кровь, но неким сверхъестественным чутьем Самуилов осознавал, что в высшем историческом смысле это все очистительные потоки. Вполне возможно, что видимый крах государства и устрашающее падение нравов всего лишь нормальная реакция на воздействие громадной антисептической клизмы, насильно введенной в его столетиями замусоренный кишечник. Мистическое предположение подтверждали факты, накапливающиеся в секретном архиве генерала. По ним выходило, что первоначальное активное пожирание России двуногой невесть откуда хлынувшей саранчой (официальное обозначение — либерализация, приватизация, реформа) постепенно переходит в лихорадочное взаимное истребление пресытившихся хищников. Буквально за последние полгода Самуилов с чувством облегчения уничтожил досье нескольких матерых фигурантов: банкир, шоумен, вор в законе с парламентским значком, парочка биржевых акул, — а уж тех, кто помельче, можно считать на пачки. Правосудия не понадобилось, диковинные существа, недавно называвшие себя почему-то демократами, дорвавшись до власти и денег, в диком ажиотаже сами рвали друг другу глотки. Тягостно и поучительно было наблюдать за этим, в сущности, чисто биологическим, дарвиновским процессом. Уверясь в том, что ограбленное быдло, так называемый народ, покорно вымирает и никогда больше не поднимет головы, победители словно обезумели. Всю грязь своих междусобойных разборок потащили на телевидение, в газеты, сидевшие на долларовом поводке у различных финансовых и бандитских кланов, и публично обвиняли друг друга в таких кошмарных преступлениях, в такой пакости, что у обывателя, если он еще не поддался зомбированию, кровь стыла в жилах. Даже благословенный Запад, поначалу наивно радовавшийся крушению северной державы, оторопел от явления ни с чем не сообразной, взлохмаченной бандитской хари северного соседа, по сравнению с которой прежний суровый коммунистический рыльник напоминал кукольного злодея. Светлые умы как в Европе, так и за океаном, полагали, что единственный способ уберечь цивилизованный мир от новой напасти — плюнуть на прибыль, которую сулят сырьевые запасы "этой страны", огородить Россию колючей проволокой, а потом шарахнуть десяток атомных бомб, благо в Америке давно не знали, куда их девать. Однако даже самые горячие сторонники этой радикальной и морально оправданной идеи сознавали, что она чересчур утопична. Проблема не в том, чтобы огородить проволокой и сбросить бомбы, а в том, что по недосмотру Пентагона у русского медведя до сих пор не вырваны окончательно его собственные ядерные зубы. Чтобы хоть как-то подстраховаться, Америка придвинула натовские войска к русским границам, но трезвые головы в Штатах понимали, что это опять-таки выстрел вхолостую: напугать чем-либо россиянина после десяти лет демократии и реформ было невозможно. Он стал невосприимчив к угрозам, унижениям и пинкам, как сова невосприимчива к дневному свету.
Россия бредила наяву, но не будущим, а прошлым — симптом неизлечимой и страшной болезни, которая называется вырождением.
Самуилов умом сокрушался, но сердцем отвергал необратимость беды.
Лиза Королькова — вот кто его умилил. Когда ему доложили, Гурко доложил, он не поверил, что молодая женщина могла столько натворить. Но все оказалось правдой. Ее подвиги никак не укладывались в представление о служебном задании — ни по образу действий, ни по мотивам. Агент Королькова наломала столько дров, что ее одинаково можно было наградить орденом и посадить в кутузку. Но это по прежним законам, которые нынче мало кто помнил. По новым правилам она провинилась разве что в нарушении инструкций, но это несущественно. При сложившихся обстоятельствах Королькова проявила исключительные способности к выживанию, но особенно умилил мотив: двое несчастных сироток, мальчик и девочка, которых теперь приютил майор Литовцев, что само по себе тоже вызывало изумление. Психологический феномен заключался в том, что Лиза Королькова, человек абсолютно адаптированный к рыночному режиму, в критической ситуации вдруг выказала чисто человеческие, полузабытые качества — сострадание, верность слову, нежность и действовала с такой неумолимостью, как Божья кара. Для Самуилова это символический знак. Как в осколке бутылки иногда отражается целый мир, так одна хрупкая душа, устоявшая, сохранившая себя под могучим психотропным воздействием крысиного рынка, самим фактом своего существования выносит приговор режиму. Можно смести с лика земли целые города, можно наносить точечные удары по культуре, расстреливать парламенты, торговать человеческим мясом, пить кровь, охмурять толпы картинками роскошной иноземной жизни, морить голодом стариков, объявлять предателей и подонков спасителями нации и прочее в том же духе, но, выходит, нельзя окончательно вытравить живое в живом. Агент Королькова выстояла перед системой, поняла ее лживую суть и оказала сопротивление.
Ее поступки не укладывались ни в одну из известных Самуилову поведенческих схем, она несла в себе некое знание о мире, неведомое генералу.
Олег Гурко не разделял его восторгов. Генерал принял его на конспиративной квартире, по традиции наполнил стопки. Гурко поморщился.
— К чему это, Иван Романович? Ни вам, ни мне не на пользу. Не возражаете, если я просто заварю хорошего чая?
Генерал не возражал. Он встретился с Олегом вторично после Зоны (один раз навестил в больнице, но это не в счет, Олег был в беспамятстве), и опять с тревогой отметил, как изменился молодой офицер. Другой взгляд, вопросительная улыбка. В нем словно что-то потухло, и выражение лица такое, будто он загодя отвергал все хорошее, что можно узнать об этой чумовой жизни. Генерал чувствовал, Олег уже не воспринимает его как наставника, но хоть относится с почтением, как к заслуженному трудяге на том поприще, которое их соединяло. Прежде Олег редко возражал. Если с чем-то не соглашался, хранил это при себе, зато теперь на каждое генеральское слово находил сразу два-три своих, ставящих это слово под сомнение. Тут сквозило не высокомерие, не желание подчеркнуть свою независимость, скорее, горькая усталость мужчины, успевшего побывать по ту сторону добра и зла. На комплименты в адрес Лизы, которыми, надо заметить, генерал хотел сделать ему приятное (все же вроде бы родственница), Гурко холодно обмолвился:
— Неуравновешенная, неадекватные реакции. Ума мало. Баба. Ей крупно повезло, чистая случайность.
— А в чем повезло?
— В парке должны были ее убить. Отпетые бандюки.
Сережа вовремя подоспел.
Генерал не стал спорить и вдаваться в подробности.
Собственноручно, по особому рецепту заварил чай. Он рад был встрече с Гурко, но время, как всегда, поджимало. Совсем иным, служебным тоном распорядился:
— Доложи по Самарину, Олег. Что ты в конце концов надумал?
