Гражданин тьмы - Афанасьев Анатолий Владимирович (книга регистрации .TXT) 📗
Блондинка тоже его узнала, но уточнила:
— Вы ли это, Анатолий Викторович?
— Кому же еще быть? — Иванцов на всякий случай оглянулся себе за спину. — Я и есть.
— Можно посижу с вами минутку?
— Отчего же, пожалуйста. Места не купленные. Даже рад. Блондинка впорхнула в беседку и уселась напротив, развратно расставив ноги, нагнувшись, уперев руки в колени. Поза соблазнительная, ничего не скажешь… Иванцов старательно пытался вспомнить, что же такое связывало его с этой девицей. Были ли они любовники или нет? Скорее всего, нет. Его постоянная сожительница мойщица Макела обладала необузданным эфиопским нравом и вряд ли позволила бы им сойтись. Из ревности она свою лучшую подругу, тоже мойщицу, Настю чуть не забила до смерти. Но полностью исключать вариант любовной связи с зеленоглазой наядой нельзя. Не случайно она держится так вольно. В хосписе поощрялись абсолютно раскрепощенные отношения между полами. Все здешние женщины были легкодоступны, не корчили из себя недотрог, а мужчины по мере сил и возможностей старались им угодить. Тон, конечно, задавал неутомимый Чубайс как стопроцентный янки, но и другие от него не отставали. Да что там, даже старенький писатель Курицын однажды у всех на виду, чифирнув за ужином, изнасиловал официантку Раю. Правда, после этого его поднимали с пола с помощью пожарного брандспойта.
— Никак не получается? — усмехнулась девица.
— Что? — не понял Иванцов. — Что не получается? У меня все получается, — и некстати добавил:
— Я ведь господина Курицына дожидаюсь, но он, однако, запаздывает.
— Он не придет.
— Как не придет? — возмутился Иванцов. — Мы договаривались, у нас матч. Как можно не прийти?
— Его увезли на промывание. Уважаемый классик прокрался на кухню и слопал чугунок гуляша. При его-то желудке…
— А что за гуляш? Нам вроде не давали гуляша…
— Гуляш хороший, к празднику приготовили. Натуральный «Чаппи». Из отборных сортов крысиного мяса. Но чересчур много скушал, пожадничал.
— К какому празднику?
— К всенародному. Ко Дню Конституции… Анатолий Викторович, вы притворяетесь или действительно все забыли?
Грудью, глазами, желтыми прядями потянулась к нему — и перед Иванцовым вдруг возникло забавное видение: будто они с этой аппетитной блондинкой, взявшись за руки, в годом виде стоят перед ответственной правительственной комиссией. Комиссию возглавляет чуть ли не сам Герник Самсонорич, чего на самом деле не могло быть. Герник Самсонович, известный в хосписе под фамилией Ганюшкин, почитался за полубога, ему молились, приносили субботние дары, с его именем на устах ложились под нож, если возникала необходимость радикальной коррекции. Зачем небожителю опускаться до мирской суеты? Скорее всего, промелькнувшая картинка относилась к виртуальном ряду. От этого она не становилась менее значимой, но ею нельзя поделиться с девицей. Она не поймет. У каждого обитателя хосписа свой, наглухо заблокированный сопредельный мир, в зависимости от того, к какой группе перевоплощенных он принадлежит. Но даже в том случае, если он, Иванцов, и блондинка Надин из одной группы, общие воспоминания исключены. Это вопрос этики. Делиться воспоминаниями считалось неприличным, примерно как в прежнем, убогом мире, который он покинул, было зазорно мочиться на глазах у всех. Его обеспокоило, что блондинка словно подталкивает его именно к этим ощущениям. Он осторожно поинтересовался, очарованный ее взглядом:
— Что я должен помнить, Надин? Вас ведь так, кажется, зовут?
В ее леденцовых глазах отразилось разочарование. Нервным движением раскурила сигарету.
— Значит, не успела… Анатолий Викторович, а что, если я приглашу вас прогуляться? Пойдемте со мной?
Иванцов растерялся. Отказаться нельзя, могут принять за импотента, импотенция в хосписе каралась строго, вплоть до внеплановой лоботомии, но бежать сломя голову за явно расшалившейся девицей тоже неудобно. Макела узнает, да мало ли что…
— Прогуляться в парк? — уточнил он.
— Я знаю одно укромное местечко. — Она лукаво подмигнула, не оставляя сомнений в своих намерениях. — За крематорием полянка. Там нам никто не помешает.
"И не услышит", — подумал Иванцов, сам испугавшись этой мысли. Откуда-то он знал, что это единственное место на территории хосписа, которое не просушивается и не просматривается. Помнил и то, что подобная информация не входила в программную установку. Ответил уклончиво:
— Прогуляться можно, а вдруг господина Курицына отпустят раньше времени? Я дал слово. Он имеет право на реванш. Смешно, конечно. Он слишком стар, чтобы меня переплюнуть. Но ведь это дело чести.
Надин рассмеялась:
— Бросьте, Анатолий Викторович. Никто его до вечера не отпустит. После промывки желудка ему еще сделают укорот. Неужто вы боитесь молоденьких давалок?
Иванцов покраснел.
— Чего мне бояться? Я мужчина кондиционный. Если угодно знать… — На этом прикусил язычок. Излишняя похвальба была неуместна.
Блондинка подхватила его под руку и повела через парк. Просторный, насквозь прожаренный солнцем, он был наполнен людьми. Прогулка до обеда была обязательной, режимной, как и процедуры. Как обычно, на волейбольной площадке рубились две команды, делали подачи, вопили при удачном приеме, хотя играли без мяча. Точно так же вели себя игроки в настольный теннис, веселые, оживленные, человек семь за столом, но с одной ракеткой на всех. Тут и там прохаживались санитары, зорко наблюдая, нет ли где-нибудь сбоя. У железных ворот курили два незнакомых омоновца. Чубайс выволок из кустов на веревке упирающуюся, захлебывающуюся в истеричном блеянии козу. Все естественно, привычно, мирно, как в любом другом санатории. Иванцов затормозил возле шахматистов, узнав обоих: правозащитник Ковальчук и лидер фракции Госдумы, либерал-патриот Жирик. Оба угрюмые, сосредоточенные. Жирик, помолодевший в сравнении с собой прежним лет на двадцать, но легко узнаваемый по бирке на груди, где так и было написано: "Я — Жирик. Однозначно". На доске не было фигур, но Иванцов на тонком уровне уловил, что победа склоняется в сторону либерала. Когда проходили мимо, тот насмешливо бросал правозащитнику:
— Ну что, сдаешься, козел?! Здесь тебе не в бункере у Басаева.
Иванцову хотелось досмотреть партию, но девица дернула его за руку, увлекла дальше. Из пограничной зоны на них с ревом выпрыгнул здоровенный овчар, но немного не дотянулся, лязгнул пастью вхолостую. Некий проблеск сознания ослепил Иванцова:
— Фокс, дурашка, не узнаешь?!
Пес зарычал, дернулся еще разок: цепь не пускала.
— Анатолий Викторович, ну что вы как маленький! Дался вам этот песик.
— Но мы знакомы, я вспомнил. Я его приручил.
— Не вы, — шепнула Надин, прильнув к его боку и жарко обняв. — Тот был другой человек.
— Наверное, — согласился Иванцов. — Но вот что странно. Я — другой, а собачка та же самая.
Обогнули часовенку-крематорий и внезапно очутились словно в другом измерении. Тихая полянка, укрытая деревьями, как шатром. Все звуки долетали сюда приглушенными, смазанными, и даже автоматная очередь (видно, озорники омоновцы пустили свинцовый веер над головами волейболистов, они частенько так развлекались) воспринималась как стрекот кузнечиков. Лишь черный дым из трубы крематория оседал в ноздрях зловонной гарью. Похоже, сегодня обрабатывали «нулевой» контингент: забракованных бомжей, бродячих пенсионеров.
Надин присела на пенек, Иванцов — на другой. Протянула пачку сигарет. Иванцов сигарету взял, послушно прикурил от поднесенной зажигалки, но был в недоумении. Девица не спешила раздеваться. Может, хотела, чтобы он начал первый?
— Чего ждем? — спросил игриво и потянулся к молнии на боку ее комбинезона.
Надин отстранила его руку.
— Анатолий Викторович, хватит валять дурака. Я сегодня ухожу.
— Уходишь? Куда? Неужто на выездной семинар? Он недавно слышал про эти семинары, куда отправляли самых отличившихся пациентов, самых выздоровевших, самых перспективных. В груди шевельнулась зависть. У Надин задрожали губы:
