Однократка - Ольбик Александр Степанович (лучшие книги txt) 📗
— Неси, однократка, кружку, а ты, Жора, не психуй, раненых не подбираем.
Когда захорошело, Генке захотелось поговорить с Люськой. Признаться ей, что он ее по-прежнему любит и что почти каждую ночь она снится ему в своей розовой ночной рубашке.
Да и у Ящика отлегло от сердца. Он ходил по камере и говорил:
— Я поначалу растерялся. Кривоту начал пороть. Сейчас бы я этой болонке сказал бы другое…
— Например? — подзадорил его Торф.
— Мне надо было у этой прошмандовки сначала спросить — а не хочет ли она случайно отсосать у дохлого татарина? Причем через портянку… А потом уже демонстрировать ей свою задницу. В следующий раз я так и сделаю…
Потом они чифирили, и Торф со знанием дела рассказывал, какой сорт чая больше всего содержит танина и чего-то еще , что так благотворно воздействует на душу.
Ночью Жора совершил свой традиционный акт, проявляя при этом лучшие снайперские качества.
Утром, часов в десять, за ним пришли и, надев наручники, повезли слушать приговор. Назад Ящик уже не вернулся. Его поместили в одиночную камеру, а в 36-ю привели черноволосого смуглолицего хлюпика.
Это был герой нашумевшей истории. Помог своей любовнице расправиться с ее мужем.Из шприца ввели тому раствор табака и мочи, залили в рот бутылку «Рояля», а затем задушили. Но и этого им показалось мало: тело расчленили с помощью ножовки и отвезли в Юрмалу, в приедайнский лес. В спешке завернули в старый халат, на котором осталась метка местной прачечной.
Когда Генка узнал об этом, ему сделалось невыносимо неуютно. Казалось, что кругом валялись человеческие куски мяса и разливались липкие лужи крови.
Хлюпик не смотрел прямо — его глаза были словно повернуты внутрь, что создавало зловещее ощущение. И только Торф как ни в чем не бывало, когда принесли ему новую пайку, позвал сокамерников и стал радушно угощать
Ночью Кутузову вспомнились последние шаги Ящика. Ему казалось, что Жора хотел обернуться и что-то сказать на прощание. Почему он этого не сделал? Ведь знал же, что уходит из Зб-й навсегда?..
В одну из ночей, особенно мучительных из-за надоедливого электрического света, Кутузову приснился сон. Будто он стоит у окна и видит, как близкая ветка сирени начинает вдруг осязаемо набухать почками. И хотя кругом сугробы и он знает, что это сон и потому, что во сне, удивляется — как быстро распускается сирень. Рядом незримо ощущается присутствие Люськи, и как будто он ей говорит: «Посмотри, какие изумрудные листочки родила природа», — и так отчетливо, так детально он видел эти зеленые создания, что когда проснулся и осознал, где находится, чуть не заголосил.
Тоска терзала сердце. Но полежав с закрытыми глазами, он принялся разбирать сон и, как умел, его истолковывать. Такой сон, должно быть, к хорошей перемене, подумал Генка, и вновь закрыл глаза. Невольно вспомнил Осиса, пожалел его тонкие руки и просящие пощады глаза. Пожалел и Ящика, потому что тот на тяжелых покатых плечах унес в вечность частицу их общей жизни…
Психологом оказалась молодая брюнетка с холеным лицом. И когда они остались наедине и на Кутузова взглянули лучезарные серые глаза, ему захотелось как можно дольше оставаться в поле их зрения. И как можно дольше смотреть в их манящую неопределенность… Та же притягательность, что исходила от Люськиных глаз…
Его попросили рассказать — что же с ним произошло в ресторане «Ориент»? И он, как на духу, с некоторым даже энтузиазмом поведал этим серым глазам всю правду. Впрочем, когда дошел до событий, имевших место в туалете, где шестерки Шороха драили его лицом писсуар, он запнулся и стал обмозговывать, как бы незаметнее обойти эту позорную сцену, чтобы не выставлять себя последней половой тряпкой. Однако без этого бытоописания экспертиза теряла силу, и потому он напрягся и выложил все до конца.
— Как вы думаете, Кутузов, если бы вас тогда не избили, случилось бы то, что потом случилось?
Генка потер сжатый кулак.
— В тот вечер эти ребята распространяли вокруг себя цинизм, унижающий человеческое достоинство. Не было бы на их пути нас с Люськой, они привязались бы к другим.
— Я знаю, что вы участвовали в ликвидации Чернобыдьской аварии, — мягко заглядывая ему в глаза, сказала эксперт, — это так? Вы туда поехали по призыву или же… по велению собственного сердца?
— Не вижу большой разницы. Вернее, связи с моим уголовным делом.
— Не хотелось бы быть неправильно понятой. Я считаю, что люди, которые сами, добровольно ринулись в то пекло, как правило, страдают подсознательным чувством повышенной агрессивности. И таким людям все равно: идти ли на баррикады, ложиться грудью на амбразуру или вот, как в вашем случае, участвовать в ликвидации аварии на АЭС.
— Позвольте, а что тут агрессивного?! Даже если бы я сам туда напросился, как вы говорите, по велению сердца, то и тогда ничего в этом предосудительного нет. Но меня как лейтенанта запаса призвали через военкомат.
— Интересно…
— Да, именно так! — твердо сказал Генка и поднялся со стула. — Не знаю, кому из нас нужен психолог… Извините, зовите полицейского, сеанс окончен.
— Вы, Кутузов, не должны мои вопросы воспринимать в буквальном смысле. Иногда мы задаем их опосредовано.
— Тогда вы не с того конца начали. В любом деле должны быть начало и конец, а у нас с вами разговор идет про белого бычка.
Дальше Генка говорить наотрез отказался. Его обуревали противоречия: с одной стороны, притягательная сила серых глаз, с другой — перспектива возвратиться в камеру, которая с приходом очередного убийцы стала для него страшным виварием.
Торф звонил, прикрыв трубку рукой. Генка не стал прислушиваться, тем более он был занят своими мыслями. Внутренне он камня на камне не оставил от науки по названию «психология».
Чернявый разбойник сидел на корточках, согнувшись в три погибели — классической позе язвенника. Лицо новичка покрылось потом, и он по-прежнему никого и ничего не замечал.
— Сильно болит? — спросил Кутузов и ругнул себя за длинный язык.
— Не то слово, — спокойно ответил чернявый, и в голосе послышались все оттенки страдающего человека.
— Если не втерпежь, позови врача, — посоветовал Генка и опять покаялся за свою несдержанность. Ведь именно из-за нее, дряни, несдержанности, он и загремел в этот е…й колумбарий под псевдонимом СИЗО.
Разбойник промолчал, поскольку не видел смысла в дальнейшем разговоре.
— Ну как, однократка, поговорил по душам? — спросил Торф, когда кончил трепаться по телефону.
— С ним, что ли? — Кутузов кивнул в сторону новичка.
— С психологом…
— Она такой же психолог, как я Ясир Арафат. Эта ученая стерватесса сказала, что только агрессивные придурки идут на баррикады и закрывают собой амбразуры.
— Но ведь это же правда на сто процентов. Только те, у кого постоянно горит в заднице мякина, бегают на баррикады.
— А при чем тут Чернобыль? Меня же туда мо-били-зо-вали. Куда было деваться? Сейчас я всех послал бы куда-нибудь подальше, а тогда — не поедешь сам, отвезут в наручниках в штрафбат. Вот и вся психология.
— Она тебе все равно какую-нибудь цидульку сочинит. Деньги ей за что-то ведь платят.
— Суду нужны факты, а не абстрактные умозаключения. Так что, выражаясь твоим языком, Сеня, раненых не подбираем…
Это впервые употребленное ласкательное «Сеня» как-то незатейливо сблизило Торфа с Кутузовым.
Как бы дальше у них развивался диалог — неизвестно, за дверью послышалась возня, и в камеру вошел старший контролер.
— Кутузов, на выход! Свиданка с женой.
Его вели переходами, через несколько решетчатых калиток, пока не попали в застеленный синим линолеумом коридор. Оттуда — четыре двери, и через одну из них он попал на «переговорную станцию», как называли в СИЗО комнату свиданий.
Люська сидела у барьера и показалась Генке ласковым ветерком, коснувшимся его измотанного неволей сердца. Его предупредили, о чем можно вести беседу, а о чем лучше не заикаться.
