Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
- Кто?
Дверь распахнулась.
- Здрасьте.
- Кто ты, скажи мне.
Вместо ответа в комнату впала дева-нимфетка лет под тринадцать в узеньком свитере, в новых джинсах.
- Кто и зачем ты?
- Я сублимация, - отвечала мне.
Подтянув одеяло, я тихо молвил: - Так... так не может быть. Не могли тебя так назвать.
- Алина.
- Как ты здесь? Кто привёл?
- Кто? Вера.
- Но для чего?
- Вы знаете. - Подошла и уселась, чтобы дотронуться. - Вам записка.
- Мне?.. Ну, читай её.
Развернула бумагу детскими пальцами. - 'Напоследок второй мой дар: Сублимация. Кончи мир. С заграницы ли, с того света. Твой верный Марка'... - И улыбнулась. - Он дядя Гоша. Мы с ним ходили в банк и в 'Макдональс'. Он говорил мне...
- Ты здесь давно?.. - Я сдвинулся и, надев халат, вышел. Папки, где тайна, все на рояле. Найдены... Значит, Ника узнала и меня бросила; а сын с нею? Наверное... Я пробрёл к окну. Тополя рядом - в почках, снег же растаял к пущему празднеству. Верещали синицы. И, хоть закат умягчал пейзаж, стылость ветра и плюс пять Цельсия отрезвляли. Сколько же дней прошло?
- Дата? - бросил я, волочась в постель. - Май, апрель, март?
- Тридцатое. Ну, апреля.
Май почти... Проболел, значит, долго...
Девочка села, чтобы скользнуть ко мне даром Марки. Я ведь спаситель: истину миру дал, как Аврам, что дал умыслы, в том числе порчу дев познаванием: 'И познал Адам Еву'... Но я есть смерть затей Авраама! Я зачинаю жизнь, уводя из лжи! Ведь я русский с яростным, Л. Толстой сказал, исключительно русским чувством презрения ко всему человеческому, условному. Я постиг, что пускай мир сразил меня, но и сам облез: в нём нет Ники, нет Родиона, нет уже сына, Марки нет... и нет многих. Мир редуцировал, исчезал иссякая. Вдруг мир потёк к чертям?!
Я почувствовал плоть.
- Нет.
- Ладно... Я позвоню тогда? И меня заберут... А телек? Можно включить? Там мультик. - Девочка встала.
Сумрак сгустился, город стал мрачен. Дрожь сотрясла меня. Не затем ли скудел мир, что я кончался? Я карабином подпёр висок. Застрелюсь... И плоть сгинет; слово же порскнет - хоть в эту девочку... Чёрт с ним. Мне уже незачем, и желаний нет. Проигрался... Только пусть логос в ней (в должной вскоре быть Верочке, коль она мне - Алину волею Марки), пусть этот логос вместо нотаций возится с трупом, ха! 'А учителя жизни кончили'... Про меня как раз... Палец сполз к крючку. Надавить - и ни норда, ни мук, ни слови. Мне будет вакуум, а ему в рыжей Верочке вообще шиш: едет к побитому, чтобы учить того?! Дудки! Тот в архетипах!
Дудки вообще то бишь!
Я откинул ствол. Хрен ему. Чтобы истина сгинула? Чтобы мальчик иззябнул? Мальчик ждёт! С сердцем, бьющим в висках, я выбрел, взяв карабин, влез в 'ниву', тронулся. Я страж правды и должен долг свершить.
XIX
У анечкиного ларька я вылез и подождал, чтоб парочка отошла. Приблизился.
- Денег, Анечка, дай мне... сколько не жалко... Нет и моей семьи. Ты смогла. Разболтала.
- Вы бы ударили в неё... в библию?
- Будь уверена.
Деньги ткнулись мне в пальцы.
- Врал, что помочь смогу. Извини меня... - Я увидел с ней внука. О, сколько мальчиков!
На сидении я пришёл в себя и поехал.
В ночь с межрайонки я сполз на поле в чахлой стерне близ Квасовки и катил вниз, выключив двигатель, в колеях от фар... Мой участок... Странный разъезд в саду я счёл призрачным, сходно сам вдруг прореженный как бы сад... Закваскинский флаг в прожекторе... Что, он здесь? Он ведь раненный?.. Я пробрёл в дом. Вновь были воры и раскидали хлам. Впрочем, мой карабин со мной... И мой мальчик. Думают, нет его? Но он - здесь. Между нами не даль уже, ощущаем друг друга; завтра мы... Как: 'отцовская, - он сказал, - любовь?' Здесь мальчик, также и истина. Если я не устрою им здесь урочища, то всё сгинет... Флаг и разъезд в саду - знак беды...
Утром стали петь птицы. Я посмотрел на пол, где нашёл с сыном стрелку... О, точно век протёк!..
Солнце встало. Первое мая... Я топил печь. Дым выявил, что норд тянет по-прежнему. Заговеев дым видит (как и закваскинцы); кормит скот свой - и видит... Но - мне к Магнатику. Я четырежды загружал дрова, утепляясь. Спрятавши, чтó Серёня с Виталей, два обалдуя, выкрали б, если б здесь появились, я шатко вышел. С запада, как с востока, квасовский выступ падал в разлог, в каковой я брёл склоном, ставшим бесснежным. Вскоре здесь пал промчит. Я копнул палкой почву, поверху мягкую, глубже твёрдую; льду в ней долго тлеть; я умру вперёд... Не тони я в симфонии из ковров прошлогодней травы, вешних запахов, писка птичек, яркого солнца, голых деревьев, речки и прочего, плюй на вещное, вроде этого, что ещё полверсты идти, спятил бы... Отойдя, обернулся. Вон, сзади Квасовка, мой периметр, по-над поймой меченный домом; выше три лиственницы... И фура, полная блоков? Нижней дорогой, что по-над поймой, груз возить сложно; знать, предпочтён путь верхний. Строится кто? Закваскин? Видел ли он меня много дней назад, когда мы покушались: я, Марка, Мутин? Вдруг я опознан? Вдруг меня схватят?.. Квасовский выступ... Некогда крепостца с него наблюдала за Лохною шлях на Мценск, что тянулся по склону. Днесь шлях сместился далее к югу, став магистралью; прежний стал полем с конским щавéлем, крашенным кровью яростных сеч... Путь рода: от мужиков сквозь знатность - снова к плебейству... Ишь, Квашнины... Кто, Вяземский патриотику звал 'квасною'? Все по европам - мы ж кочевряжились, патриоты квасные... Паводка не было. По гнилому мосту, сквозь заросли, я шёл к ферме, слушая рёв да взмык. За воротами - бойня. Братья Толян/Колян, в фартуках, убивали бычков с приезжими, обдиравшими туши; рядом Дашуха, их жена, с водкой. Кучею - печень, сердце и лёгкие. Трейлер был под загрузкою. На столбе чах фонарь. Измазанные в кровь братья, пьяные, ушагали к телятнику, мне кивнув.
Магнатик был за столом в избе; купидоний роток меж набрякших щёк ел, а под глазом синяк. Плесканув в кружку водки, он пододвинул мне; рядом был огурец с жарким.
- Мы тут трудимся. День и ночь скотобоина.
- Есть заказ? Покорил Москву? В Рябушинские?
Он похмыкал вместо ответа.
- Помнишь, - изрек я, - ты уговаривал дом продать? А могла быть и дружба.
Он показал свои острые, гнутые вовнутрь зубы. - Ты же не маленький, Пал Михалыч! Что там за дружба? Ты полста, мне чуть менее и к тому ещё Флавск - Москва. С детства - это вот дружба! Есть дружки, - он признался. - Но заскорузли. А и не хочется... Есть ли мне в тебе польза? Поговорить лишь. Общих дел нету... Ты, брат, пей водку, больше не свидимся. А ты - дружба... Я её, может, сам помню в детстве. Да, может, детство лишь хорошо, не дружба... Нет, ты молчи о ней. Я в кабак лучше с бабой. Ну, на югá ещё. Так, без дружбы.
- Мой лучший друг мёртв.
- Значит, помянем... - Он выпил водки.
Слышался рёв.
- Не хочет в смерть животина! - хмыкал Магнатик. - И, между прочим, я в Москву не дружить был.
- Дом? - я заметил.
- В яблочко! Я хотел тыщ за пять, а снять двадцать.
- Кто покупал?
- Кто? - вторил он в смехе. - Младший Закваскин. Я б ему продал дом дороже. Вот зачем я в Москву был.
- Я не продам.
- Сюда смотри... - показал мне Магнатик сливу под глазом. - Это Закваскин. Чтоб я не спорил. И Заговеева...
- Он здоров?
- Кто?
- Младший Закваскин.
- Злобный стал. Заговеева гонит.
- Мой корень глубже. Квасовка - моих предков.
- Нет, брат! Сказали: всё тут Закваскиных. И в газете прописано, что Закваскины тут служили, в барах-боярах. Он и в Тенявино столб воткнул, что село основал Афанасий Закваскин в тыща каком-то. Он нам внушает эти, понятия... А и хрен с ним! - хмыкнул Магнатик слушая взмыки, что неслись с улицы. - Я их всех, бычков... Главный стал тут Закваскин. И Зимоходова придавил со мной. По понятиям. Вон, мне глаз подбил, бизнес отнял... Я тут всё продал, - сделал он паузу. - И тебе конец. Он отель будет строить в вашенской Квасовке для своих всяких немцев.
