Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
- Я 'не убий', сынок. Так в одной толстой Книге.
И - тяжесть спала.
То есть не сын мой махом с колен моих соскочил за игрушкой, словно и не был, - внутренний груз исчез. Я сыграл по святым Божьим правилам, в соответствии с присказкой: Бог дал хворь - даст лекарство. Бог ушёл в злобе.
- Что с нашим домиком, а, пап, в Квасовке? Он растаял? Вот бы там жить всегда! Сказка есть про избу ледяную, - помнишь, нет? - а окно слюдяное... Пап, домик жалко, в нём не живут теперь.
- И избу тоже жалко, - я говорил, сев в кресло и грезя призраком под ракитой: мальчиком, что в снегах один. - Жалко. Всё в мире жалко.
- Да, - согласился он. - Море жалко. Волны, пап, бегали друг за дружкой... Вот, мне их жалко.
Это о Ялте, где отдыхали? В старости он найдёт путь к мифу, где был ребёнком в месте схождения моря, воздуха и песков, где мать его, удлинённая женщина, не сводила с него нежных глаз, протяжённых и синих, как само море...
Он прянул к столику со скоплением купленных и налепленных пластилиновых чудищ и, сам из мифа (ясно же, он не в нашей квартире, а он в Колхиде, в кресле не я, больной, бледный, пахнущий смертью, а некий Аргус), он, сам из мифа, вызвал иной миф, с монстрами. Были выкрики, компоновки, свалки с отрывом конечностей, ликование... Я постиг, что лишь дéньгами миф продлю: в сорок лет он почувствует, сколь мифически не бежать на службу, и сколь мифически полететь на Фиджи, и сколь мифически жить в хоромах площадью в 300 метров квадратных, ибо богат, свободен... Вдруг, из мифических стран, он бросил:
- Как тебя звали, маленького?
- Павлушею, - молвил я; а потом, оборая гнёт восстающего из неведомой бездны 'Прёшь на рожон, Савл?', вывалил: - Нарицают с первых родов времён человеци! Даяху детем свем имена, и отец, и мать отрочати изволят либо от взора и естества иль вещи, равно от притчи; так и словене прежде крещенья даяху детем свем.
Сын смеялся: - Ох! Человеци, папа! Даяху!
Я цедил: - Алках - дайте ми, жадах - пойте мя, наг - одесте мя. Кто твористе для малых сих - ме твористе.
Сын засмеялся. - Хватит 'даяху', пап! Почему я Антон, скажи!
- Хочешь быть Неустрой, Первуша, Ждан, Шмель, Горяин? Либо Ширяй, Юр, Шишка? Либо Нечай, Волк, Селезень, Захворай и Вторуша?
Он хохотал. - Вторуша?
Но я молчал уже, оттеснённый к раките в мартовской Квасовке, где костёр вырывал из тьмы на стволе блёклость красок 'Митя и Папа'... да, наклонённую эту 'П'... Штиль, тишь после бури, - плыть уже некуда, но и не на чем; я, растерзанный, на плаву лишь инстинктом... Нет больше личности; только маска... А вот про 'Савла', кой 'на рожон', - откуда? Вспомнилось, Кнорре-Пáсынков так обмолвился, обратясь ко мне: 'Вы, Савл Павлович...' Не обмолвился. Это Бог был. Он, после девок, влез в антиквара, чтоб запустить в меня этим 'Савлом', попросту, дериватом 'Саула', кто - царь Израиля... Но что общего? Рост? Пустячное. Что ещё? То, что гнал Саул сына, кой был безгрешен? Да, это ближе... Бог сверг Саула... Так, горячее... Был и Савл-Павел, полубезумный, Богом назначенный в Свои присные этим: 'Прёшь, на рожон, Савл?' Он-то и выдумал, что, мол, кто силён языками (в мой огород опять), а любви не имеет - тот медь звенящая; что, кто знает пророчества, и все тайны, и обладает всей верой, но без любви, - тот зря живёт; что, кто пусть и сожжёт себя (а я в пламени, у меня субфебрильный жар) без любви, - напрасно... Может быть... Но я ближних люблю. Безумно. Трудно сказать, как... И люблю первенца; ведь заспит мать ребёнка, но голосит потом... Да, люблю... Цель моя: обустроив всё, скрыться в Квасовку умереть там. Чтобы с ним рядом. Как ни растерзан я, как ни пуст, но внутри во мне нечто, должное в некий миг меня, где какой бы я ни был, выволочь - и отправить к раките около Лохны.
- Папа, ты плачешь?
- Выключи свет, сынок.
Мы остались с бра.
- Пап, скажи коней?
Я додумывал об ап. Павле, кой, звавшись Савлом, гнал вовсю христиан - и, в момент, обращён был звучным хозяйским: 'Прёшь на рожон, Савл?'... Я, как и он, дозрел. Но Савл стал христианином; я ж, обратно, бегу от них, доведённый до смерти гонивом про 'жизнь вечную', 'воскресение мертвых', 'лилии кольми паче', 'плачущих', 'не убий', 'род избранных', 'манну с неба', также про 'сикли, скот и рабов', про странное 'не заботьтесь, чтó есть и пить вам', также про 'малых сих, первых в царствии Божием', 'нищих духом', 'ушки игольные', 'возлюби врагов' и т. д. от нагорщины. Надо быть стойче к натискам, чтоб отбить их! Надо активничать, чтоб, случись, что я вдруг обращён, как Савл, - поздно было б и зря. Вот именно! Пусть мои выбирают: быть христианами или с Плутосом. Обеспечу им выбор не от нужды их, чтобы их вынудили лишенья, а от свободы, - так же, как Богу в полной свободе впало взять Савла именно по пути в Дамаск и ни днём (жертвой) ранее, да и к нам сойти не в эпоху Ельцения, а при Августе... И каков итог? И где 'врачество твари', коль без легенд про 'свет', озаривший мир? Тьма больных, как я, кто жизнь судит Христом, и только... Боже, так чтó Ты дал?!! Парадокс о зле одновременной службы Богу и сиклю и отделения Твоего от прочих ('кто не со Мною, тот супостат Мой'), вплоть до влезания Твоего меж близкими? Плюс загробие? Ход беспроигрышный. Но я спасся всё ж... ну, почти уже спасся - сиклями. Так зачем 'Савл' вдруг 'Павлом' стал? Ты надул его. Ты взял жалостью. Как мне девка та: мол, 'Исус за людин страдал'. О, Ты жалостью нас привлёк к Себе...
Но крест первый был - наш, имхо! Нас мытарили смерть и немощи! Нас гнела ярость избранных! Мы вопили в рыданиях! Мы брели под плетьми и висели на дыбах, резались, истязались, жглись в крематориях! Мы тонули в потопах, мёрли от моров, пухли от голода!
Наших мук было лес, когда Ты пришёл и нас смёл, вроде нет бед черней Твоих; наши - так себе. Ты взял жалостью. И меня возьмёшь: это я Тебе, а не Ты мне, я дарю милосердие! Я устал и хочу лишь свобод от Вас, Божья Троица... Ведь не я Тебе нужен, - брáтина; ибо Ты, Кто работаешь с плотью, явно по плоть пришёл. Но что плóтяней брáтины, где суть все Твои ценности: власть, имение, лавры, статусы?.. А пускай Ты ко мне - то ведь нет меня. Я промежник. Я не Квашнин культур по стандартам, не Квашнинштейн даже... но я невесть что. Я превращение из конкретного, я штрих в фазисе, я трансгрессия к небывалому! Ты хватал меня за нотации, что ведут к Тебе? Во мне нет таких. Я впредь волен! Не маяковый мне луч Твой! Я - в тьме безмолвия ярче 'света', чем Ты считал Себя в славе Троиц! Ты меня гробил - но сгинешь Сам, клянусь. Ты сводил всю плоть в дух - но, клянусь, уплотнился лишь, прикипел к плоти намертво; блеск Твоих парадигм крыт пáтиной! Ты во власти ТОГО, ЧЕМ властвовал, и с ЕГО возглашением жди конец Свой... Есть что-то Тёмное (знал и Рóзанов), что запнёт Тебя...
То есть Ты мне стал - ты!
Есть БОЛЬШЕЕ, чем весь ты в твоей тройке, застившей виды, сведшей нас в символ!
На твою ценность чую СВЕРХЦЕННОСТЬ!
Каждый адепт твой - менее, чем он мог бы быть без тебя. Ты - свеча в свете солнц и червяк в горé! Всё твоё и превратно, и мелко перед ГРЯДУЩИМ! Скоро уж... А пока в евхаристии, то есть в 'естине', а не в 'истине', да-да, в пиршестве, на котором ты плоть ешь, я обожрусь её, дабы мне стать как ты, и в себе - покажу тебя. Все покажем: я и вся нация! Будем жрать и пускать дух сытости. Сытый дух, знай, и есть ДУХ! Я весь народ попру от свечи твоей во СВЕТ ИСТИННЫЙ! Уж сыграем мы, но не как притворялись, что плоть ничто нам. Днесь мы сыграем, что возлюбили плоть. Ты в нас словом - мы в тебя гласом чревного ДУХА, КОЙ впредь и есть наш БОГ! Мы начнём плоть обуживать! Мы покажем, как её пользовать, - содрогнёшься! - как показали до этого, когда мы презирали плоть. Ради ИСТИНЫ и покажем!
- Карий ведь?
- Что?
- У деда, у Заговеева, мерин каряй, пап?
- Мерин каряй, да, - согласился я, ёрзнув в кресле, и произнёс (сбить лезшее изнутри... нет, выблевать): - Я есмь раб Бога Живага, ипостась Его нося и, гласом силы Своея, седя одесну престола величествие высоких!
