Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗

Развязавшись с ним, я катил к Пироговским, где была 'ни-ва' и где гаишник, должный блюсти закон, примет взятку... Мы не хранители, как я мнил, Руси. Но мы суть испытатели, что морят себя, не желая слыть азией, а равно европейцами; отрекаются от богатств и бедности; не хотят быть моральными и иметь здравый смысл; убегают вообще от нормы, лада, понятий, даденных разумом. Мы настоль сильны, что толкуем и Бога. Наш Бог - особенный, православный; мы за Него можем смерть принять в битве с лютерским, но мы шаг не шагнём узнать, чем Он лучше. Мы не в анализах и не в синтезах, а в толчении мыслей. Мы безрассудны; нам бы не веровать - а свести Бога с неба сломом кондиций, в кои Он втиснул нас, мол, сверчок знай шесток и что писано, мол, не вырубить... Ан, мы - ВЫРУБИМ, хотя всё испытали: варварство, и прогрессы, войны и зауми, - достигая ничто с возвращением на круги своя, где у нас цель - багрить вниз Бога, дабы Он ведал, что, коль чирикнул про рай - яви! В генетическом знании лжи всего, что ни есть в миру, нам плевать: что, где, как. Нам бы зимушку перемаяться - и опять в багры шарить Господа. Ибо мы не как прочие. За малёванным Западом и туманною Азией мы зрим свет и стремим на зов небывалого, превышающего власть Бога.

- Штраф привёз.

- Через банк теперь, - возразил гибдэдэшник; он был суров, как норд. - Я вам что? Вдруг уехали... Я при форме зачем стою?

Но я дал-таки взятку, чтоб вернуть 'ниву'.

Мимо двух башен газовых трестов я тёк на север, чтоб за сто баксов взять техталон, - не сразу, а как взор строгого чина выявит мерзость в действиях очистителей лобового стекла, в сонорности звукового сигнала, в пятнах коррозии. Не задень притом должностную служивость явственным подкупом. Это Западу. А у нас дери волосы от отчаянья, предстань в мерзости, умоляй - и крепь дрогнет, нравственная твердь двигнется, чтоб помочь тебе, чтоб, сдирая маржу, разгромить порок к личной выгоде.

Я узнал адрес Анечки, - шустр бионт, превращённый в труп явью с раковой склонностью! - и поехал домой... Добрался. Ника работала над сашé, кроила их. После гибели первенца цокал 'Зингер', выявив странные и сперва неказистые штуки в виде подушечек; но потом они стали: та в синем бархате, та в атласе, та в жёлтом ситце; каждая пахла собственным запахом, от 'Шанели' до 'Бýлгари'. Они множились, сыскиваясь в серванте, на антресолях либо в рояле, в ящиках, на столах, на стенах. Ника устраивала им смотры: чистила и подсчитывала, душила; сын спал в их россыпях. Главным был не пошив сашé, а дальнейшее - размещение. Ника с ними ходила, словно бы в поисках, как направить вспять время, как вернуть прошлое, где наш первенец жив. Я со страхом ждал, что, услышав: 'Смотрите! Здесь он, наш Митенька!' - растеряюсь, окаменею... Вот она уплыла с сашé: глянула, что я есть, и - прочь.

Я звонил: - Марка, офис твой взорван...

'Квас, приезжают. Дочь и супруга. Встретимся?'

- Офис взорван.

'Я это знаю. Как диагностика?'

- Обошлось всё. Шмыгов... ты помнишь? Я раз знакомил вас... Ищет встречи. Можно ли?.. Съездим в Квасовку. Я прошу тебя.

'Плохо слышно. Что с твоим голосом?'

- Приглушаю.

'Шмыгову деньги?'

- Кажется.

'Что ещё?'

- Марка, всё.

Я стал пуст. Захотелось кричать, что я при смерти, что мне плохо. Но - я молчал, как смерть. Беды валом шли, я не мог их удерживать, не добавив иных в тот вал. Плюс ещё что-то взбалтывалось...

'Отцовская' та 'любовь', мол?

Или тревожное из моих одержимостей, что 'семи с половиною...' я кого-то убил-де?

Или вот это, Ника сказала: 'Будет ребёнок'?..

Точно!

К Анечке с внуком, к Квасовке и моей карциноме, к бедности прибавляется это, но для неё уже, ведь меня, по профессору, ждёт 'черёмуха'... О, не зря она вешалась, помню, девочкой! Впрочем, что ей, простушке... и, верно, тронутой - вот что надобно помнить... Я в спазмах сжался. Сядь я и чай пить, только б и думал, много ли выпью, прежде чем сдохну. Я вдруг стал временный; оставалось жить месяцы. С картузом в руке и в пальто я топтался на месте. В общем, в июне я буду 'бывший', памятный, что, мол, 'он не узрел миллениум', 'умер он в аномалиях той весны девяносто девятого, когда нудно дул ветер'.

Ника пришла ко мне, - отливал синевою халат её, отливал синим шёлком, - и обняла меня.

- Не ходила работать. Смысла нет. Ты был прав: живы милостью Гоши. Мы разорились?

- Марке взорвали, Ника, весь офис. Мне нужно в Квасовку, чтоб помочь ему.

- А что в клинике?

- Почки... Ты... ты ребёнка ждёшь?

Она взглядывала в окно.

- Не знаю. Вдруг это он к нам - Митя?

Я со слезой в глазу был объят новой болью.

- Встретилась Анечка... Приглашает нас. Там Мария Игнатьевна. Сходим?

Ника молчала.

Господи! Для чего она и наш первенец, отыскавший свой рок в горах? На что я? мой отец? все сирые? И какое сочувствие нам под стать? Отчего нам судьба терпеть испытания? Почему мы позволили оттеснить себя к пустошам, где вербуются труд, хворь, муки?

Хватит! Не хныкать. Надобно взять своё. Я мог брáтину сдать тогда, пусть чеченцы жадны, вероломны, - да! мог, мог запросто! Но не сдал. Тогда, может быть, тест был. Бог ведь с подвохами. Он на кон не пустяк кладёт и всегда велит всё отдать, чтобы остались лишь ты да Он. Смухлевав, не рискнув в те дни ни квартирой, ни брáтиной, я попрал пресловутые веру с надеждой, но и любовь. Зачем они? Дай реальность! Я предал сына и я не спас его, чтоб иметь респектабельность и уют. Я б спас его, чтоб остаться бомжом? Нет, дудки! Стало быть, я лет пять уже не Квашнин как русский, но уже жид есмь? Я спас - деньжонки; я их не выкинул на фантомы, с Господом не сыграл в игру, чтоб я всё Ему - ну, а Он в ответ муки Иова. Денег мы не сдаём. Шиш!!

Ника молчала.

Кстати, что медлит гащивать к Анечке. Прежде сам схожу. А потом, продав брáтину, обряжу ярко внука - и приведу к нам. Он точь-в-точь Митя: вот и получится, что тот вроде бы жив и не мной убит.

Ника перец в пакетиках клала в ящик. Славная пряность.... Левый карман её распирали сашé.

- Не спрячешь?

- Милый, зачем спешить? Федералы в Чечне, победы. Митя наш там... По слухам, там много пленных. Разве не знаешь? Митя вернётся.

Год назад она села на поезд. Я её снял в Скуратово, где менялись бригады. Но со второй, 'триумфальной', врут СМИ, кампании, она вновь могла... Мёртвый, что ли, взывал к ней?..

Выйдя за двери, лифтом поднялся я вверх сперва, а оттуда спускался, сидя на корточках. Пахло псиной и куревом. Сколько ног здесь стояло: детских нестойких, женских и старческих. Здесь стояли мой первенец, дед и бабушка Ники, сам я лет в тридцать; здесь мы везли к нам и младшего в первый раз; здесь иных опускали навечно... За Карнавальной мне - к мини-маркету. Створки вскрыли сверкающий огламуренный зал. Сплошь люди, томно берущие шведский джем и французские вина, стерляди, золотые сыры в росе и бефстроганов из чилийской викуньи... Я избегал здесь трат, но решился вдруг, восхищая то время, как, состоятельный, буду щедр. Блеск тýфлей, кожаность куртки, перстень на пальце, чёрный бумажник, пухлый от долларов. Отупелый кассир проверяет счёт, на дисплее выпрыгивает: 100... 1000...

Чтоб внушительный, с налитыми щеками, грузный пройдошливый господин жрал в Пасху, толпы нищают. Пусть бы резонно: а, мол, злодеяли мозгожопы-совки, пардон. Но жируют ведь те как раз, кто был в лидерах мозгожопов-совков - и вновь теперь ходят гоголем... ради новых идей, что жгли их, открылось вдруг, всю советскую эру и обратили их. Партократы днесь - в Божьих храмах и со счетами в кипрских, швейцарских, лондонских банках, но также с думами о России, что, обнаружилось, склад ресурсов, годных стать прибылью к эволюции сих господ от марксизма до ценностей, кои можно купить: дом в Ницце, платье от Гуччи либо сафари где-нибудь в Кении... Но беда: господа сии, поглощая идеи, мечут отходы; стало быть, подымают вдруг ор и с гаженных обворованных местностей мчат на новые, перспективные, - как, мы видели, было и ещё будет.