Русология (СИ) - Оболенский Игорь Викторович (читать полностью книгу без регистрации .txt) 📗
- Ну, а я Никанор. И что с того?
- Что ты главный по сельскому: по Лачиново, да Мансарово, да Тенявино...
Стрекотнул телефон.
- Меня нет пока! - приказал Зимоходов. - Сверку устроил? Ты б Мармыжи назвал.
- Основали их кто, а, эти все сёлы? - гнул Заговеев. - Спрос как с начальства, ты их всех должен знать... Квашниных слыхал?
- Чьи Сады? - Чин, поёрзав по креслу, вперился в грудь мне. - Что ли Квашнин вы?
- Ну!! - грохнул в стол рукой Заговеев. - Я ведь не просто так! Осознал, что как Флавск для Агарина - то и дай Квашнину гектар?
Зимоходов вздохнул. - Батяня, он в ГэПэУ был, сказывал, привели из Тенявино контру, под потолок, как вы... - И он смолк.
- Ты нам землю дай, свет-Сергеич! - гнул Заговеев.
Тот, стукнув пальцами по столешнице, встал, направился к шкафу.
- Ох-те, дворяне вы... - Он не мог скрыть довольства, что и у них в селе есть герой; можно мудрствовать о капризах судьбы. - А не брат вы тому, с генштаба? Дали б солдат в страду... - Он, вернувшись, раскрыл файл. - Где Квашнины? Так, Ложкин...
- Дом на Рогожскую.
- Конспирация? - Он пошёл взять другой файл. - Нет давно ни товарища Берии, ни товарища Сталина, а у вас конспирация? Много лет как свобода!
Сидючи в кресле, он был значителен, встав - уменьшился; ноги коротки. Диспропорция - от шумерских царств, где сановники восседали средь мелкоты людской весь свой век. Оттого, пройдя, Зимоходов спешил сесть, чтобы не поняли, что он, в общем-то, мал для должности и ему тяжело управляться даже и с плотью, с мыслью тем более. Он извлёк файл, вытащил вшивки. - Так, февраля, ага... Года восемьдесят... дом в Квасовке, на трёх сотках... дарственная... Рогожской Бе... Беренике Сергеевне? От второго десятого девяносто четвёртого, дополнительно двадцать соток... Двадцать три с домом, также строеньями... Подпись: Шпонькина... - Он, захлопнув файл, посмотрел на стоявшего подле двери ребёнка. - Что ж, чтоб у нас был вроде как барин...
- Во, это самое!! - ликовал старик.
- Га на вас пойдёт... Бе Рогожскую нам не надо... Это не надо. Мне подставляться? Здесь у нас выборы, а в политике сложно, в ней компроматы. Мне зачем? Незачем. Мне до пенсии здесь бы... - Он почесал в боку. - Ты, целинник, не против, чтоб я началил?
- Мил друг! Баулиных и Попкова, Дьякова и Чугреевых: кто в Мансарово и в Тенявино - за тебя все! Осенью - дак барашка... Ты заходи, знай, коли с Магнатиком будешь в поле. Поле твоё же? Преватизировал?
- Всё! - прервал Зимоходов. - Вы от жены - по дарственной, пусть нотариус впишет и - просим милости. Паспорт можно ваш? Данные. Чтоб заранее.
Я дал паспорт.
- Что-то не понял... - вскинул взор Зимоходов. - В паспорте имя Кваснин вы. Как же так?
Объяснить, как нас выслали в глушь? как отец отвёл беды этой вот 'с'? как я сам, живший втуне 'квашнинством', свыкнулся с этой серенькой 'с'? как мне с этой 'с' легче - точно как трусу слечь перед боем или саркомнику за обманным диагнозом? Вновь мне шиш? Мне ничтожные, на куличках, сотки не выбить? Завтра Закваскин сральню устроит мне перед окнами?! Я стыл в липком поту.
- Михайлович! - Заговеев тянул кулак с мятой шапкой. - Что ж ты - Кваснин, а? Вроде Закваскина...
Зимоходов поддакнул: - Кажется, много лет с тех пор, как зовись ты хоть чёртом. Ну, не врубаюсь я, не врубаюсь: вы к нам приходите как одно, сам - третье... Мне для чего Кваснин? - Он засунул файл в шкаф, сказав: - Ты давай заходи, целинник. - Он прогонял меня.
- Я Квашнин!
- Ну, и будьте!
Я вышел в одури, что сменила стыд и взялась из фантазии, что нельзя не чтить во мне Квашнина и что мне нужно верить, ибо, во-первых, я не могу лгать; плюс потому ещё, что нельзя не увидеть квашнинское в моём облике! В чём признался (что я теряюсь в пиковых случаях, что раним, ненаходчив, скован) суть ухищрения, чтоб предстать в лучшем свете: добрым, порядочным, бескорыстным. Но вот реально только гордыней было всё то во мне, что, сочтя себя 'Квашниным', пребывало 'Кваснин', лживый, знающий два пути: тяготение к Богу, чтоб подчиняться призрачной силе, - и злость на медлящих a priori признать твой верх.
Подтверждать себя?!
Я шагал, сражён, что какие-то варвары мнят меня самозванцем и даже жалким, раз я сбежал от них. Я не видел: сын, мной тащимый, хнычет и падает и мне кто-то кричит... На улице, задержавшись, чтоб перейти 'М-2', я взмолился, чтоб Бог помог мне. Как я вчера торчал с карабином злой в снежном домике - нынче, злой, я убить могу. Мне б вообще пропасть, провалится сквозь землю, столь оскорблённому и смятенному, потрясённому пылью, грохотом, ветром, копотью от машин к Москве... Я терзаться стал перед той 'М-2', вин не ведая. Что виниться, если добился, что отодвинут к жизненной свалке и рвут последнее во мне - корни? Истинно, чем я хуже Закваскина? Он - сумел... Да любой выбьет сотку в местности, где заброшены, в сорняках лежат сотни, тысячи, прорвы га!! Кто попало выбьет здесь сотку! Я ж - не сумел.
Мне - мёртвое дважды два всегда.
Мне - 'законы'...
Что же выходит: им побеждать - мне маяться?
Вдруг в мой мозг впал Иаков, самокопательный муж из Библии, скоммуниздивший первородство у своих братьев, с Некто боровшийся и Его, это Некто, рекшее, что Оно Бог, поправший; так что то Некто мигом признало: раз поверг Бога, то люд тем паче. Важно не то совсем, что народ иудейский выкрал-де первенство. Мне не смачные древности суть важны, а пример, что, запнув Бога, выиграть можно. В том аванс индульгенции на борьбу с чем-то внутренним, либо вовсе негодным, либо чрезмерным мне (чересчур во мне Бога в виде табу и норм, идеалов и принципов). То есть надо дерзать на всё, посылая в зад этику вместе с Богом, чтобы стать избранным?
Оттого, может, как Заговеев позвал меня, я, ему не ответив, вскачь перешёл 'М-2' и потёк с сыном улицей, коей вёз нас недавно в центр Флавска мерин... что и догнал нас вмиг. Я махнул рукой. Разобиженный, Заговеев накрыл вожжой карий круп. Я смотрел вдогон.
Шли мы медленно... Город кончился; на окраинах нас облаяли шавки... Водонапорка: убрана льдистой мантией, шитой холодом из воды и клякс птиц, пятен ржавчины и небес, стывших солнцем позднего марта. Сын покатался в складках и сборках шлейфа от мантии. Мы опять пошли... Между тем как я брёл по дороге между колдобин вслед Заговееву, кой гремел вдали, в километрах, сын бежал полем плотного наста, вскрикивая:
- Сюда иди!
- Провалюсь, - отвечал я.
Но он настаивал.
Чудилось: прусь в колдобинах - а вдруг шаг до иного, вольного?
В общем, как я с утра глупил (севши в розвальни, чтоб в итоге и вышло всё), то, опять решив не по собственной тщетной мудрости (и не мудрости, стало быть), я шагнул на наст, положив, что когда до моста через Лохну не провалюсь в снегах - жизнь выправлю.
Проходили мы пустошь, ставшую свалкой. Сын оборачивался: отстал я? Наст был надёжен сказочным образом для моей биомассы весом под центнер. Я восторгался, чуть не бежал от чувств. Рой уверенных, оперённых надежд кружил: на какую ни глянь - осанна! Солнце сияло. Я участил шаги, переполненный счастьем, взял сына за руку... и упал.
- Пап, что с тобой!
Я сипел: - Ничего, всё как надо... Тоша, сходи давай, чтоб Григорий Иванович был сюда. В поле раненный, объясни... Сыграем, что ты разведчик... или шпион... Сыграем... Я вас жду с мерином.
- Нет, пап!
Он посмотрел вдаль. Он видел в дымке из страха Квасовку, лиственницы, дом, 'ниву'... Как туда? Сквозь уродливый, в ямах, свалку-пустырь сперва, где мы были? Сквозь строй тенявинских чуждых зимних дворов с собаками? Мимо скорбных развалин каменной церкви? И, по-над поймой, мимо ограбленных мёртвых изб, кончаемых вдруг разлогом, где чупакабра или что хуже? И только после - чёрный копытенный грязный двор, где есть мерин, но и всё прочее, с виду доброе (но кто ведает?), и где странный дед Гриша в топотных валенках, сизокожий, дышащий змей-горынычем?
- А зачем туда? - он пал духом.
