Притча о пощечине - Крелин Юлий Зусманович (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗

— Антон, положи себе консерву на хлеб. Все лучше будет. Ты хоть кошку заведи. Антонина, у тебя кошки нету?

— Я кошек не люблю.

— Не любишь? Все живое что-то. Антонина, выпей еще.

— Да не пью я.

— Немножечко можно. Ты ему помогала? Ты ему помогала — знаю. Хочу за твое здоровье выпить.

— Да, Антон. Спасибо тебе за все. Давай выпьем. За тебя, Антон.

— А я не был тогда, я бы сразу дал.

— «Дал»! Говорю, нельзя. Мать оперировал.

— «Нельзя»! Не слышал, что ли? А по морде, значит, можно? На работе. Ты исполнял свои обязанности, а он — по морде. Да за это срок дают.

— Во! Правильно, Петь! В суд подавай. Как так? По морде при исполнении служебных обязанностей. Давай в суд. Я свидетель.

— Свидетелей-то много.

— Все. Заметано, Петь. Давай список писать буду — кто был.

— Неудобно. Он мать оперировал. Ваше здоровье, мужики.

— Ха!.. Ух! Хорошая водка. Занюхаешь — и хорошо. Ты не за себя. Ты за всех нас. Что это будет, если каждый по морде, да на работе. Тебе неудобно, а мы, рабочие, терпеть должны от них! Давай пиши. В суд. Завтра же идем вместе. Я от коллектива. У нас коллектив решает. Петька один, а мы решили. Так, Константин?

— Слушай, а что будет, если все-таки дать ему по морде? А?

— Что будет? Что?

— «Что-что»! Вот подойдешь и дашь — что будет?

— Ну и даст.

— Думаешь, ответит?

— Не-а. Не станет.

— Говорит только так. А как врежешь — сразу руками замахает.

— Не. Не станет.

— А что? Закроется?

— Или пойдет?

— Не. Молчать будет.

— Много ты о нем понимаешь. Тоже врежет.

— Не-а. Не врежет.

— А если врежет? Что тогда?

— Ну, тогда мы ему дадим.

— Промолчит.

— А промолчит, тогда бить, бить… Пока не заговорит.

— Или закричит.

— И на колени. Пусть прощения просит.

— Да он просил.

— Нет, врежет.

— Молчать будет.

— Давай врежем, Петь. Пусть знает, Петь.

— Да он знает.

— Да вы что, дядечки? Он же хороший, Евгений Максимович. Он всем помогает, вежливый. Ну, виноват он перед Петром Ильичом. А вы-то что? Вы при чем? Он со всеми вежливый.

— Мы при чем?! Он всех нас оскорбил. Мы принципиально. У Петьки, может, душа горит от оскорбления. Честь его и наша рабочая честь затронута. Мы требуем справедливости. И не можешь ты так этого оставить. Не можешь! И мы не можем. Надо было сразу… От коллектива пойду я. Чтоб из принципа, по справедливости…

Когда они расходились, Константин, поборник чести и справедливости, остановился около лифта, обнял Петра и сказал:

— Да шут с ними, Петя. Мало, что ли, мы по морде получаем? И дальше проживем. Да больно он противен мне… Подумаешь, вежливый! Здоровается. Советские люди всегда здороваются. Вот я кому-нибудь ихнему тоже врежу за их работу. Здоровается! Вот в армии: сколько раз встречу офицера, столько раз и здоровался. Положено козырять. Значит, и я вежливый? Вежливый! А по морде бить — это что?! Вежливый! Мальчики-дядечки тебе…

Сегодня пришел на работу пораньше. Прежде доходил с Виктором до школы, и там расставались. Сейчас он уже большой, ему неудобно. Да и мне лучше на работе пораньше быть. Похожу по отделению, посмотрю больных, взгляну, как ремонт идет. Утром мне вольнее, пока рабочих нет. Знать надо, а в глаза им смотреть стыдно.

Утром встаю осторожненько — боюсь Виктора разбудить. Утром он не всегда просыпается, иногда уйду, а он все спит. Удача. Да и Вика порой спит.

То ли я еще не разошелся?.. Может, недоспал иль переспал. Переспал… Двусмысленность. Вовсе и не переспал.

В перевязочной плитки все еще не перекладывают. Может, теперь и не будут. Вроде бы получили право. Получили пощечину — получили и преимущество. Помню с детства: если от девочки получил по морде — явно преимущество на моей стороне. Так мы, мальчишки, считали. Так нам было спокойнее, приятнее и удобнее. И эти, возможно, думают так же. Как же я так? Нельзя, нельзя было доводить до такой катастрофы. Как могло такое совершиться? Откуда на меня свалилось? Всей жизни катастрофа. Кошмар, который меня преследует беспрестанно с того страшного момента. Все равно я с них не слезу, пока не сделают. А что это: производственная нужда и ответственность или уже амбиция? Наверное, все вместе. Катастрофа! Вся моя мораль, все рассуждения — все пустой звук, оказалось. Мыльный пузырь. Трудно первый раз переступить через черту… Сейчас меня надо остановить, надо, я опасен, опасен, как Раскольников, как переступивший. Судить меня надо. И их тоже. Их — за ремонт. Ну, как тут теперь, в этом отделении, можно работать? Работать еще можно, но вот как здесь можно лежать, как лечиться, когда право начальник заменил кулаком?..

Сейчас сижу в ординаторской, болтаю о пустяках, будто никаких забот. Больных посмотрел, а дежурных расспрашивать не стал. Все выяснишь до конференции, а во время официального отчета не будет подлинной, первичной реакции. Весь пыл пропадает раньше времени. Вообще лучше всего приходить прямо к конференции, ничего не зная. Тогда видна истинная реакция начальника — и гнев, и похвала. А если заранее все перегорит в тебе, тогда уже не естественная эмоция справедливого начальника, а чистая игра с подчиненными.

Все же волею ситуации прихожу пораньше, но стараюсь говорить о другом. Начиная рабочий день, хочется поговорить о несущественном. О детях заговорили. Будем считать это несущественным! Сева Маркович, как всегда, с полным ртом очевидностей, преподнесенных ему еще школой, газетой, классиками и прошлыми катехизисами нашей жизни. Вот и сейчас вещает: детей надо учить, детей надо воспитывать, — спасибо за оригинальный совет. Я рассказываю — спит Витька плохо. У него тотчас мудрый совет, и, конечно, в самой категорической форме:

— Ребят надо занимать до утомления. Отдать в спортивную школу. Устанет — заснет хорошо. У голодных хороший аппетит.

— Да вы что! Там такие тренировки! А не дай бог — тренеры найдут его перспективным… Многочасовые ежедневные тренировки.

— От труда дети лучше становятся.

— Им играть надо, а там устраивают подлинную каторгу.

— Приучают как следует трудиться. Если делать — делать только хорошо. Не играть, а серьезно работать.

— Они дети!

— Пока дети, и должны научиться хорошо работать.

— Труд в спорте для детей чрезмерный, безразмерный.

— Спорт делает ребенка человеком. В спорте воспитываются герои, которыми гордится вся советская нация.

— Сомневаюсь.

— А я никогда не сомневаюсь. И врач не должен сомневаться в пользе спорта.

— Я в другом сомневаюсь. Я и сам рад побегать…

До чего с ним трудно разговаривать! Убедительно, но в болтовне с ним сам становлюсь, как он. Все в спорах становятся похожи друг на друга. Чего спорю? Он же правилен, как расписание прилета кометы. Заранее известно: каждые семьдесят шесть лет. Это что ж? Чтоб Витька ночью спал, чтоб не ворчал на нас за возню, мы должны его отправить на галеры?! Может, его и впрямь найдут способным к гребле. Поди он к черту! Проще о больных с ним говорить.

— Ну хорошо, Маркович, что скажешь о дежурстве? Кого-нибудь оставил?

— Вы сами решили — рассказ о дежурстве во время офифиального отчета на пятиминутке. Правильно?

— Ну ладно. Скоро уже идти на конференцию.

— Во-вторых, одна бабка все ж на подозрении. Можно оперировать, а можно подождать, посмотреть. Пусть живет.

— То есть? Надо или не надо? Сами говорите — каждый имеет право на операцию.

— Я, Евгений Максимович, думаю всегда…

— Ну, понятно.

— Просто окончательное решение — ваша компетенция.

Олег, раздеваясь за шкафом, не выдержал:

— Так что там, Сева? Может, оперировать будем?

— Я доложу, вы все посмотрите и решите. В палате у Макарыча она.

— Да скажи, что за бабка?

— Восемьдесят пять лет. Боли в животе со вчерашнего дня. Мерцательная аритмия — пульс трясется без всякого порядка.

— Давно аритмия?