Притча о пощечине - Крелин Юлий Зусманович (книги бесплатно без регистрации .TXT) 📗
У животных лысины нет — разве что бесконечно старые или больные звери. Борода у мужчины, гладкость лица женщины — тоже результат эволюции. Женщина, наверное, прошла дальше по эволюционной лестнице; поэтому, скорее всего, мужики и прячут недостаточное эволюционное достижение, стихийно стыдясь и страшась собственного природного отставания? Нет. Сначала были волосы — лысина стала потом. На голове. А на лице наоборот…
Ну вот, вроде к делу перешли. Обсуждают, что сделано. Перечисляют. Хорошо, я утром обошел уже сделанное по их понятиям. Они, видите ли, считают, что перевязочная отремонтирована.
Не знаю. Не уверен.
— Плитка, по-моему, плохо лежит, дышит. Но это сами посмотрите. Как бы не отвалилась при первом же мытье.
— Не отвалится, — высказался мой друг прораб.
— Не знаю. Сами посмотрите.
— Смотрел я, — говорит, а на меня и не смотрит. Да что я ему плохого сделал?!
— Ну ладно. Сами решите. Но вот пол выше уровня коридора. Каталку с больным завезти трудно будет. У меня ведь женщины каталки возят. А начнут мыть перевязочную — вся вода в коридор польется. Ведь перевязочную иногда приходится водой заливать, чтоб отмыть.
Сказал и жду ответа: «Не польется». Тогда я встану, пойду туда и плесну ведро воды. Пусть видят.
А все не так получилось. Начальник их включился:
— Кто делал перевязочную?
— Василич.
— Он что, не знает? Уровень таких помещений должен быть на восемнадцать миллиметров ниже уровня коридора. Сейчас пойдем посмотрим. Если так, пусть переделывают за счет своего времени.
— Вам легко говорить. А мне какие плитки привезли? Здесь же всего лучше «кабанчик» бы. (Опять они про этот мистический «кабанчик». Пора уже посмотреть на него, что за диво такое.) И паста ни черта не держит. Слой пришлось увеличить, вот и подняли.
— А чего же делали? Подождали бы.
— Вы же сами гоните: быстрей, быстрей. Да и рабочим я должен что-то подписывать, чем-то наряд надо закрывать. Простой, что ли? — Это он мне отвечает, а смотрит в сторону нашего главного.
Главный молчит. Я говорю:
— Конечно, быстрей. А то придут утром с похмелья, тут тебе и быстро, и пол не по кондиции, и плитка валится. Быстрей, но чтоб работать можно было, а не мучиться.
— Вы много мучаетесь? Разрезали, зашили и пошли. Сестрам — да, сестрам трудно будет. А вы-то! Мученики… У нас с похмелья только плитка валится, а у вас с похмелья — неоперабельно.
Вот тебе и эволюция! Горилла! Какая сила меня подняла? Оплеуху закатил!
И не видел, может, к счастью, реакции окружающих. В глазах темно. Слава богу, что ничего не вижу. Темно в глазах не от гнева — от стыда.
Да уже поздно.
И убежал.
Вот она, эволюция!
Слабость делала человека сильнее всех вокруг. Эволюция довела мозг человека до того, что порой он пренебрегал силой, и при непосредственном столкновении равных появилась идея не отвечать на удар ударом, а противопоставлять мощи тела силу духа.
Кто с этим соглашался, кто возражал. Кто развивал дух да мозг, кто тренировал тело. Кто говорил о потребностях и возможностях своего высокого духа искренне, а кто лишь воображал, будто откровенен с собой. На самом деле рефлексы четвероногих порой одерживали верх, лишь только тело одолевали какие-либо неожиданные обстоятельства и низводили все эволюционные достижения на уровень физических возможностей. И на мгновения — у лучших людей на мгновения, но с большими, продолжительными последствиями, — сила одолевала мозг.
Мозг, дух должен быть сильнее — так хотела эволюция.
Какая эволюция, какой дух поднял руку Евгения Максимовича на себе подобного? Как же сила слабого тела в короткий миг победила слабость сильного духа? Неужто жизненные неурядицы тела могут сломать более молодую эволюционную надстройку?
Где оно — римское право?!
— Нет, ты скажи, за что он меня так?
— А ты чего? В морду сразу же. Другие видели — он первый.
— Надо бы. Нехорошо только — люди.
— А он-то при людях! Я рядом сидел. Константин, тот не видел. Тебя же не было тогда?
— Я куда-то вышел. Но, если надо, я скажу.
— Чего ты скажешь? Я-то был, видел. Еще наши были. И их главный врач.
— Давайте, дорогие гости, выпьем еще по одной. Вот матери нет, и вы у меня первый раз. Помянем. Так.
— Водка плохая. И чего ж меня-то не было!
— Водка не плохая. Верно, пить надоело. Вот ушел и не видел. Он врезал Петьке — тот только рот открыл. Да, Петь.
— Я и не понял ничего. Ну, не так сделал. Переделаем. Если мы все так на работе будем… Армия, что ли… Он-то свою работу переделывать не стал?
— Ему не переделать.
— Я бы сразу дал ему. Откуда огурчики у тебя такие? Из магазина, что ли?
— Не сам же банки закатывал.
— Может, мать еще?
— Вообще-то мать делала какие-то банки.
— Давай еще помянем.
— Давай. Ага. Хлебушком занюхай, а потом уж огурчик.
— Маленькие, с пупырышками, сладкие.
— Соленые. Вот я, когда увидел, как он врезал, сразу хотел… Вскочить даже не успел. Сразу тот удрал.
— Звонок. Кто пришел? Пойди открой. Тебе ближе… Антонина! Тонюшка, иди выпей с нами. Мы тут мать мою поминаем, вот.
— Я на минутку, Петр Ильич… Я не буду.
— Нет, Антонина. Вы должны с нами. Помянуть мать Петра надо.
— Уже поминали. Уже и на девять дней поминали, и на сорок дней поминали.
— А мы еще не были у Петра. Ведь при мне он врезал. Антонина, должна выпить. Раз пришла — должна.
— А я вот не был, когда было. Я бы дал ему, Петь.
— Да не успел я. Только подумал: за что?!
— Я вскочил. Подумать не успел, а вскочил, да он уже удрал.
— Ушел. Испугался. Надо было дать.
— Нехорошо так. Он ведь мою мать оперировал. Как я при всех?
— Не было меня. «Мать»! Ну и что?! Что он сделал? Где мать-то? Умерла ведь. Я бы…
— Зря вы, дядечки-мальчики, расшумелись. Он и сам сейчас знаете как убивается. Он ведь с приветом, с психом. А другие у нас — наоборот. Говорят: молодец. Наконец-то нашелся человек и сказал им про их работу. Про ремонт то есть.
— Плохо работаем?! А он может без ножа работать? Не больно наработает, если, к примеру, пенициллин не дадут. А с приветом если — не работай. Иди на пенсию. Псих без справки. Меня не было.
— Молодой еще — на пенсию!
— Что верно, то верно. Пришел ко мне, говорит: прости ты меня, Петр Ильич, и сам не знаю, что со мной. Хочешь — ударь меня. Хочешь — при всех ударь. Я вот в знак примирения бутылку коньяка принес.
— Это при мне было. Коньяк ему больной принес, и он к нам. Знаем. Я ему сразу сказал: «Пошел давай отсюда. Не хрена нам с тобой разговаривать. Еще поплачешь у нас». Еще взятки свои нам тащит. Прохиндей.
— Я стою как дурак, что и говорить, не знаю.
— А в этот раз не было меня. Жаль. Не успел. И ушел?
— Сразу ушел. Коньяк на столе оставил.
— Да? Я и не видел. Все думал, что ответить.
— Давай морду набьем — и квиты.
— Да вы что! Дядечки-мальчики, очумели? Он и так весь искаялся, а вы — драку. Да ведь ремонт-то и впрямь уже надоел всем. Он все равно считает, что работаете плохо. А сам-то он мужик хороший.
— «Ремонт надоел»! У вас он только два года, а мы всю жизнь в таком ремонте. — Константин засмеялся, радуясь, по-видимому, найденному образу. — Сразу надо было в морду.
— Нельзя же, говорю. Он мать мою оперировал. Вот.
— Ну что заладил! «Мать, мать»! Вот, вот. Где она, твоя мать, после его операции?
— И то… Да… Оперировал. Налейте еще, что ли.
— Он сейчас точно такую же, как ваша мама, оперировал. На этот раз удалось ему все убрать.
— Вот видишь, Петь! А ты — «маму оперировал». Правильно ты ему сказал: у нас только плитки отвалятся, а у них… За твое здоровье, Антонина. Выпей с нами чуток. За его здоровье. За хозяина. Ну, вот и молодец. Правильно. Жаль, меня в этот раз не было. Тогда был, а сейчас нет. Плохо. Колбаску подай.
— А я был в этот раз.
