Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов (книги без регистрации полные версии .txt, .fb2) 📗
Я был поражен. И гордость охватила меня за Николая Николаевича: «Какой человек! Какая смелая гипотеза!»
— А почему цифры?
— Цифра — это понятие счета, а отсюда ее — интернациональность. Кстати, зачем это им?.. К тому же каждая цифра имеет сугубо свой смысл. Подумайте сами: первый! Чувствуете смысл? А если: единственный? А может быть и так: оди-но-кий… Улавливаете, какая тут взаимосвязь?
— Ну… кое-что.
— А два? Двое… Улавливаете? Пара? И графически выражается: голова почтительно на клонена, хвост стелется, и лишь кончик слегка взбрыкивает…
— Вы прям как поэт! Но ведь это арабские…
— Мы с вами тоже не турки! — убедительно проговорил Николай Николаевич. — И поверьте мне — это цифры непростые.
Солнце подвинуло тень «церкви» ближе к нам, и я вздрогнул. Что-то в форме тени было до ужаса знакомое. Нет, не церковное, а что-то другое…
Николай Николаевич тоже встревожился, он поднялся, навел на «церковь» подзорную трубу, и лицо его омертвело…
— Что… там? — выдавил я.
Он, не говоря ни слова, протянул трубу мне. Я приставил ее к глазу и увидел… космический корабль. Он стоял на вершине холма, покосившись. Что-то в его облике было нездоровое и жуткое.
Я опустил трубу, руки у меня тряслись.
Михалыч удил рыбу. Он стоял в воде по колено. Сапоги с бережно развешенными на них портянками стояли поодаль на песочке.
В прозрачной солнечной воде сновали быстрые рыбки. Большие рыбины темными силуэтами выплывали из глубины, оттопыривали нижнюю губу — отплывали, не приблизившись к наживке и на метр. Михалыч вновь закидывал, ноги немели в напряжении, сердце рыболова замирало, а рыбины — нет чтобы схватить извивающегося червяка и проглотить вместе с крючком, отплывали. Нервы у рыболова были на исходе, он готов был голыми руками схватить рыбину и засунуть ей червяка в рот: на, жри, жри! Но они отплывали. А еще говорят: рыбная ловля успокаивает нервную систему!
Михалыч вышел на берег, неподалеку лежал плоский овальный камень, диаметром примерно в метр. Михалыч крякнул, охнул и выворотил древнюю каменюку с ее прочного места. И чуть дара речи не лишился. Под камнем зияла большая дыра. Ровная, она уходила в глубину, и глубина та дышала мраком и холодом.
«А ведь никак колодец!..» — сообразил отставник, обошел вокруг, поскреб затылок. Колодец непростой — он в этом был твердо уверен, но какова его цель? Предназначение? Здесь, на берегу моря… океана. Михалыч оглянулся на город, словно у него хотел получить ответ, но молчали здания под полуденным солнцем. Многие из них были без крыш, и Михалычу неожиданно почудилось, что они сняли шляпы, проводив своих жителей в последний путь.
Михалыч!.. Можно сказать, что смерть ходила за ним по пятам с рождения. Но никогда она еще не была столь близко. Можно сказать, что она дышала ему в затылок, наступала на пятки и старалась заглянуть в лицо, оскалившись своим щербатым ртом. Прочь, прочь, мерзкая!
Михалыч спускался, упираясь в стены спиной и конечностями. Холод шел снизу обжигающий. Волосы поднимались дыбом от холода. Какой-то непростой он был, а кинжальный, мсти тельный. Он как бы не морозил, а резал. Он как бы говорил: «Вернись!», а Михалыч как бы отвечал: «Шиш тебе!», и лез, упорно лез дальше.
На глубине примерно двадцати семи метров, когда ни дышать, ни двигаться не оставалось уже сил, колодец кончился и открылся провал тоннеля. Михалыч посмотрел вверх, кусочек синего неба светился жалко, как подаяние нищему. Подняться обратно — на это не стоило и рассчитывать. И Михалыч пошел вперед: в тоннель, в темноту. Шаг… два… десять… еще немного… все!
Он прислонился к стене и стал сползать по ней. Ног не чувствовал, губы смерзлись и не могли даже прошептать слово «прощайте». В замерзающем мозгу стыло: «Как же… как же они без меня? Не предупредил…» Михалыч упал.
Глаза закрылись, ресницы облепила изморозь. Последнее, что мелькнуло перед мысленным взором: Тушка и китиха Афродита, летящие в синем небе… И еще Михалыч увидел то, что видел за стеклом, когда молился вечером в самолете. И пронзительная догадка явилась ему, вспыхнула ярко и… угасла вместе с сознанием.
* * *
Мать говорила, что Валентин похож на своего отца. На комоде, в шкатулке с нитками и иголками, лежала его маленькая, пожелтевшая, оторванная с заводского пропуска фотография: волосы на косой пробор, лицо вежливо-готовое к улыбке и глаза… какие уж там глаза на малюсенькой фотографии — две точки! Но глядели эти точки так, что хотелось побыстрее положить фотографию в шкатулку и закрыть крышку.
Непростой был человек! Иногда безудержно веселый, а чаще — гнетуще-молчаливый. Что-то он все хотел от жизни. Работал на заводике скобяных изделий начальником ОТК, работой своей дорожил и презирал одновременно.
Он и жизнь свою, как контролер, все вымерял, взвешивал. И получалось, что живет он ниже возможного, недобирает.
В 1967 году, когда маленькому Вале было два года, решил повеситься. Долго ходил по пригородному лесу, выбирал дерево и никак не мог найти подходящее: это корявое, там сук тонкий, вот то хорошее, но близко от дороги… Так и вернулся ни с чем. Голодный, усталый…
Умер он три года спустя. Переходил дорогу, а прямо на него — грузовик. Он переходил по правилам, на зеленый свет, поэтому дорогу не уступил.
Валя помнит, как на похоронах незнакомые женщины хлопотали на кухне, как мужчины выносили гроб… И как потом, на поминках, дядя Костя — двоюродный брат отца — запел: «Степь да степь кругом, путь далек лежит!..» На него зашикали, а он не понимал: «Чего такого-то?..»
Жили они на втором этаже двухэтажного деревянного дома. Зимой топили дровами, от печки тепло мягкое, доброе. А летом во дворе много зелени, покой, захолустье. Часто Валя вспоминал свой двор, и всегда у него душа согревалась, словно в мороз стакан спиртяги хватанул. Мать вспоминал шьющей у окна или развешивающей во дворе на веревке белье…
Отца Валя вспоминал, только когда заполнял анкеты и листки по учету кадров.
— Валя, береги себя! — крикнула ему вдогонку Надя.
Валя послал воздушный поцелуй, подмигнул браво. Повезло ему с девушкой, что и говорить. В жизни подобное нечасто бывает. Настоящие друзья нечасто встречаются, а уж настоящие, единственные женщины — того реже. И как тут отличишь: одна вроде и человек хороший, и любит тебя, а другая, глядишь, любит (говорит, что любит) больше. У одной хороши губки и ножки, у другой — глаза и взгляды на жизнь. У третьей необыкновенные кулинарные способности, а у четвертой такой бюст, что невольно вздохнешь и рот закрыть забудешь. Много надо смелости иметь и решительности, чтобы сделать правильный выбор. И все равно в конце концов ошибешься. Есть, правда, верный способ — самому полюбить, но сие не всем дается.
Валя шел бурить. По дороге прихватил какой-то прутик, железку какую-то поднял, из самолета взял веревку, нес ее свернутой на плече. Пел: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы!..» Слуха, конечно, никакого, зато громко. Куда шел? А прямо: поисковой карты нет, начальства — нет, где найдет, там и ладно! Как говорил старик-охотник, что приходил к ним из тайги два раза в месяц за куревом:
«Ноги сами чуйствуют!» Хороший старик, душевный, отходчивый — подстрелит, бывало, в тайге какую птаху, а потом плачет, курит… Курил много.
Ко всему Валентин привыкал быстро: к людям, к тайге, вот и в Атлантиде всего второй день, а вел себя, будто здесь родился (ой, извини, Юра, не хотел обидеть!). По сторонам не глазел, думал про свое, а точнее — про Надюшеньку. И даже не думал, а будто нес перед собой ее портрет.
За город вышел и не заметил как. Обратил внимание, что ноги в песке стали увязать. Огляделся — пески, пески вокруг, барханы. Бурить тут — не сахар, обалдеешь под солнцем, пока что-нибудь найдешь! Пошел дальше, думал: «Дойду до первого бархана, а там видно будет. Может, там какой оазис?»
Положился Валентин на судьбу, а забыл, что судьба-то у него нелегкая. Не успел он сделать и десятка шагов, как зашевелился под ним песок, просел, и не успел Валя глазом моргнуть, стало его засасывать. Будто большие губы вжовывали его, будто в гигантских песочных часах он ссыпался в нижнюю колбу. Жутко сделалось Валентину, он пытался вытягивать, высвобождать ноги, отталкивался руками, но опереться-то было не на что! «Надя! Наденька!.. Ребята! Как же так! Я не хочу!..» А песок уже по пояс, обхватил плотно, на зубах скрипит. Борется Валентин, а сделать ничего не может.
