Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин - Коллектив авторов (книги без регистрации полные версии .txt, .fb2) 📗
— Кто-о?! — крикнул я. Мы с Рагожиным еле удерживали шланг, он болтался в воздухе и тянул нас упасть за борт.
— Тащите обратно! — Надя устремилась в кабину. Михалыч неумолимо давил штурвал, стрелки бешено бились на приборной доске, из щелей валил дым.
— Михалыч! Миленький! Он не будет снижаться! — горячо заговорила Надя. — Отпусти его.
— Почему еще? Черт!.. — Михалыч обернулся — лицо жесткое, волевое (как сжатый кулак).
— Потому что… — Надя не решалась произнести вслух свою догадку. — Ну… потому что… он не хочет питаться этим… падалью!
Она с трудом проговорила последнее слово и смутилась.
Командир выпустил штурвал, самолет стрелой пошел ввысь.
Тушка набирал высоту стремительно, он летел почти вертикально. Двигатели не просто ревели, они исходили последним надрывным воем. Мы не понимали, что происходит. Почему самолет набирает высоту, когда горючего осталось буквально… капли?! И в то же время мне уже не было страшно, наоборот — появилась уверенность, что все делается правильно. Но что же тут правильного?
Гул турбин оборвался, будто звук отрубили. И — тишина… большая тишина окружила нас. Самолет выровнялся и летел беззвучно.
— Мы планируем! — заорал Михалыч, появляясь в дверях салона. — Он специально набирал высоту!..
Я вылез из-под кресла, куда закатился, огляделся. Мы летели, воздушный поток нес самолет легко, как пушинку. Летели беззвучно, словно во сне. Да и все скорее напоминало сон, чем действительность.
Мы набились в кабину, молчали, смотрели вперед, а там что различишь — небо! Мы влетали в облака, как закутывались с головой в одеяло. Почему-то радостное волнение охватывало при этом. Когда выныривали в чистое пространство, появлялась какая-то трезвая ясность, будто умылся холодной водой.
Самолет парил плавно, чуть поднимая то одно, то другое крыло. Наслаждался своей свободой, независимостью от двигателей, маршрута, показаний приборов.
Лицо Надюши празднично сияло.
— Какой он у нас!.. — произнесла она с нежностью и… прижалась бочком к Валентину. И нас одарила солнечным взглядом. Как хорошо-то было. Господи! Мы стояли рядом, все вместе. Тогда еще молодые, здоровые, полные сил… Мы летели навстречу тайне, мы любили друг друга, и гордились нашим Тушкой, и жалели его, и были готовы на все ради него, ради друзей… Теперь, если кто-то спрашивает меня: был ли я когда-нибудь счастлив по-настоящему? — я отвечаю: «Да!» — и вспоминаю те минуты. И комок подкатывает к горлу…
— У нас на скважине… — начал Валентин и не договорил, заулыбался. Не нужны были никакие слова и сравнения, потому что было — счастье. Прямо сейчас, сию секунду, и его надо было просто впитывать, наслаждаться и — запасаться впрок. Моя душа ласкалась, млела, любила. И что самое главное — наши души (как уж это возможно?!), но я чувствовал, объединились в одну общую. Анализируя потом испытанное состояние, я впервые пришел к мысли, ошеломившей меня, что душа у всех — людей, птиц, рыб, трав и камней — общая. И это душа — нашей Земли. Только как в солдатской столовой: кому зачерпнули из общего котла пожиже, кому погуще…
— Земля! — крикнул Валентин. — Вижу землю!
«Верить обещаниям нельзя не потому, что люди обманут, а потому, что они сами не знают, как сложится их жизнь!» — любил повторять маленькому Юре Рагожину папа.
Отец Юрия Ивановича — израненный на войне учитель истории, добросовестно учил детей тому, что написано в учебнике, пока не умер прямо с указкой в руке в классе. В 1956 году.
Мама, учительница русского языка и литературы, очень любила Пушкина, наверное, поэтому и не вышла больше замуж. Навсегда в памяти осталось из детства: холодный чайник на столе. И окно, из которого зимой всегда дуло.
Юра часто простуживался, оставался дома, боялся, что не нагонит одноклассников, лихорадочно читал учебники, знал много, но, чтобы не прослыть выскочкой и маменькиным сынком, нарочно получал двойки, дерзил; еще больше боялся остаться на второй год и расстроить маму, читал все подряд, взахлеб и в конце концов к десятому классу накопил столь обширный запас знаний, нервозности и страха, что каждую минуту мог изобрести что-нибудь гениальное или отравиться. Почему-то в юности сладко было думать о своем самоубийстве, и это помогало жить! Женился он… Впрочем, Юрий Иванович не любил вспоминать.
Тушка планировал к берегу, и было такое впечатление, что тянет его туда не воздушный поток, не земное притяжение, а — любопытство.
Узкая пенная полоса прибоя тянулась вдоль извилистого берега. Вот уже отчетливо видны расположенные по склону жилые постройки, улицы, площадь и… ни одного автомобиля, человека…
Николай Николаевич достал карту, но не успел ее развернуть. Тушка колесами ткнулся, пробежал еще недолго и — замер. «Где мы? — думал каждый из нас. — И что нас здесь ждет?»
— Япония, что ли? — неуверенно проговорил Валентин. — Тихо как…
— Почему Япония? — Померанцев поднял упавшую карту, развернул.
Я смотрел в иллюминатор, и что-то страшно мне было, и лезли в голову мысли: «А стекло в иллюминаторе пуленепробиваемое? Нет, конечно, обыкновенное…»
— Ничего не понимаю, — проговорил озабоченно Николай Николаевич. — Если учесть, что мы летели со средней скоростью…
— И без керосина, — подсказал Валентин.
— Бели учесть, что солнце всходит на востоке…
— А садится на западе…
— Что тут гадать! — сказал Рагожин. — Атлантида это.
— Как?! — воскликнули мы хором и прилипли к стеклам.
— Точно, — почему-то с сожалением проговорил Михалыч. — Похоже, она… зараза!
Самолет стоял между выбеленных солнцем и как бы оплывших зданий. Пустые глазницы окон, тут и там на стенах паутина высохших водорослей.
— Что ж это получается, ребятки? — Михалыч сдвинул фуражку и отер платком вспотевший лоб. — Она со дна моря поднялась, что ль?
Надюшка вдруг заплакала горько, навзрыд.
— Надя! Наденька, что ты?! — принялись утешать ее. — Успокойся. Мы же с тобой!..
— Лю… лю… лю-дей жалко! — проговаривала она сквозь слезы.
— Чего уж теперь, — вздохнул Михалыч, — дело прошлое… Себя пожалей, ты тоже человек! — Он решительно натянул фуражку.
Понаблюдав еще немного в иллюминаторы и не обнаружив ничего подозрительного, мы открыли люк. Ветер ворвался в самолет, словно соскучился по живым людям. Обыкновенный ветер, теплый… Запахло морем, нагретыми на солнце камнями. И мы как-то сразу успокоились. Хотя волноваться было о чем: продукты на исходе, горючего нет, связи с миром никакой, кроме ушей Рагожина.
Решили сначала перекусить, и уж с новыми силами на экскурсию по легендарной Атлантиде!
Описывать нашу трапезу скучно и неинтересно. Ограничусь единственным словом — съели. Конечно, мыслями были уже среди седых, древних стен.
Солнце между тем садилось за горизонт. В океан. Краски стали сочнее, гуще, кровожаднее как-то. И заманчивее.
Боязно было выходить наружу и очень хотелось. Спустились. Жутко было стоять на твердых каменных плитах и осознавать, где ты! Валентин неожиданно потребовал, чтобы называли его по имени-отчеству (а как именно — не помнил, пришлось заглянуть в паспорт — Васильевич).
Михалыч остался в самолете, закрыл за нами дверь, помахал на прощание из кабины. Лицо усталое, но бритое.
Черт его знает, может, от долгой службы в армии, но я заметил, у Михалыча было как бы несколько лиц: парадно-выходное, повседневное и полевое. Сейчас впервые мелькнуло что-то в его лице непонятное, какая-то путаница: как если бы на парад в домашних тапочках явился или, напротив, — спать лег в полной парадной форме. Я посмотрел на часы — было 20 часов 32 минуты атлантидского времени.
Сперва шли пугливо, как по минному полю, вздрагивали от собственных шагов. Полуразрушенные постройки глядели на нас с какой-то скорбной таинственностью. Они как бы порывались что-то нам поведать и мучились своим бессилием. И — ни живой души! Ни бабочки, ни птицы, ни мухи. Не шныряли под ногами мыши, не переползали дорогу змеи, не выпрыгивали из темных углов лягушки… Иногда попадались на пути высохшие морские звезды, водоросли… Попалась рыбацкая сеть.
