Грозный. Буденновск. Цхинвал. Донбасс - Сладков Александр Валерьевич (книги бесплатно без онлайн txt) 📗
– Геннадич!
– Вадик! Я ж тебе новые подарил!
– Эх, носочки мои! А ведь я их в Париже купил. Осенью. Ездили мы тут с Леней Иоффе в командировочку…
Рассказать про Париж он не успел. Нашу баню начинает колотить, как в ознобе. Землетрясение! Скопенко, не вытираясь, хватает бушлат:
– Обстрел! Быстрее, быстрее!
Одеяла на окнах полощутся, как в шторм паруса. Появляются дырки. Через них бьет уличный свет. Зайчики мечутся по обшарпанным стенам. Этих зайчиков все больше и больше. В комнате все светлей. Скопенко уже одет:
– В подвал, в подвал!
– Нельзя ее было, эту баню, сразу в подвале сделать?
Вадик сидит, кряхтит и натягивает «гуманитарный» носок на покалеченную ступню:
– Блин, не налезает!
Мы, уже одетые, жмемся в дверном проеме.
– Я вообще не хотел идти в эту баню! Это вы со своими носками.
Обстрел прекращается так же внезапно, как начался. На улице, кажется, почти тишина. Скопенко аккуратно выглядывает из развалин наружу.
– Секут они, что ли, когда я в баню хожу? В прошлый раз то же самое было…
Возвращается к нам.
– Может, домоемся?
Вадик округляет глаза и рычит, как будто ему предложили переспать с обезьяной:
– Вот уж хрен! Я теперь эти носки не сниму. Буду ходить в них до самой победы!
Пробираемся к Сунже. Мост. Сержант-танкист в летней форменной кепи. На вид ему лет пятнадцать.
– Какая задача?
– Вот, держать под обороной мост. Чтоб дудаевские танки не прошли сюда.
– Стреляют?
– Да. Из гранатометов, из минометов. Снайпера еще. Один танк подбили, это уже второй.
Пацаны. Натуральные школьники. Спокойно так. От них логичнее бы услышать: «Сегодня у нас была алгебра, литература…». А эти: «Один танк подбили, это уже второй». Как будто они рождены на войне. Второй танкист в черной вязаной «менатеповской» шапочке. Я никак не придумаю, что у него спросить. Застопорило. Несу натуральную чушь:
– Какие чувства вы здесь испытываете?
У солдата дрожит подбородок, как будто его мама ругает. Но отвечает он вдруг по-взрослому. Скупо. Сдержано.
– Я вам не могу сказать, какие чувства мы здесь испытываем. – Солдат смотрит мне в глаза и почти минуту молчит. Я жду. Наконец он вздыхает. Тоже по-взрослому как-то. – Одно скажу, тяжело нам здесь.
Он отворачивается. И лицо его опять, как у обиженного ребенка. Которого наказали просто так, ни за что. Он вдруг справляется с эмоциями и поднимает на меня глаза.
– Да вы у командира спросите, он все расскажет.
Бог мой, этот мальчик-сержант здесь командир. Начинается стрельба, и беседы не получается. Жаль…
Что такое удачливый репортер? Говорун, проныра? Нет, удачливый репортер – это тот, кому везет на интересных людей. Нашел – все, работа твоя удалась. А танкистов этих… я их потом не встречал.
Вжимая головы в плечи, чавкаем сапогами по грязи территории комплекса. Глаза привычно шарят по окнам развалин, по дверным проемам. Не мелькнет ли где оптика, не шелохнется тень? Главное – первым заметить. Опередить, упасть, забиться в щель. Говорят, вот, по нам, мол, бьет снайпер. Снайпер не бьет. Он делает всего один выстрел: бац – и в яблочко. А стрелки-неумехи, они так… Ведут «беспокоящий огонь». Мой взгляд выхватывает из черно-коричневого коллажа лежащий в грязи ржавый прямоугольник. Приглядываюсь. Легковушка. Машина, раскатанная танками, как кусочек фольги. Интересно, сидели в ней люди, нет?
Снега нет. Он никак не выпадет по-настоящему. Так, крупа, лишь припудривающая пейзаж. Она час-два лежит на сгоревшей технике. На развалинах. На обгрызенных осколками неживых деревьях. На разбросанных всюду снарядных ящиках. На складированных у входа в бункер телах убитых солдат. К обеду крупа тает, и пейзаж возвращается к своим жутким тонам.
Из-за угла выезжает танк. Мчится в конец улицы. Туда, к дворцу. Справа из развалин в его сторону вылетает огненная болванка. Проскакивает перед ним, рикошетит о дорогу и улетает в развалины напротив. Я замираю! Танк благополучно доезжает до конца улицы и сворачивает. Проскочили. Опять сзади ревет движок. САУ! Механ сидит по-походному, голова в черном танковом шлеме торчит из люка. В углу рта бычок. Механ похож на лихого колхозного тракториста, выползающего на пашню.
А на площади перед мостом через Сунжу уже девять наших сгоревших машин.
Сзади чавкают сапоги. Четверо пехотинцев. Расхристанные, без бронежилетов. За спиной автоматы. Бедолаги… Вадик с Куком снимают. Мне жалко пехоту. Война – это ведь не только опасность. Справился, мол, со своими эмоциями, и порядок! Нееет… Заблуждение! Война – это адский труд. Есть подвиг шахтера. Есть рекорды спортсменов. Есть космический риск и напряжение на орбите. Созидание! А солдат? Разрушитель, убийца! Плоды труда не радуют его собственный глаз. Правда, здесь на этот счет особо не размышляют. Есть враг, и его надо уничтожать.
Как бы я хотел, чтоб сюда, в Грозный, на час, на четверть часа привезли преподавателей из моего училища. Делегацию. Четыре года меня дрючили. Присвоили лейтенанта, вручили диплом и «поплавок». А что такое война на самом деле, так и не дали понять, не объяснили. Сколько времени я провел на плацу, маршируя? Сколько времени я потратил на уборку снега, на подметание училищного асфальта? Сколько я мыл посуду, если исчислять в неделях, в месяцах? Сколько по ночам перечистил картошки? Сколько намыл полов – в километрах квадратных? Сколько их же натер вонючей мастикой, шуруя тяжеленной «машкой» по казарменной взлетке? И что? Ни хрена мне приобретенные навыки здесь, в Грозном, не пригодились. Чтоб выжить, здесь необходимо совсем другое. А просто выжить – этого же мало. Нужно еще и победить.
На площади, там, где только что шагала пехота, взлетают верх и брызгают в стороны несколько гигантских султанов. Пыль от кирпичной крошки заслоняет солнце. Визжат осколки. Слева, у моста разгорается перестрелка. Матерясь, убегаем на территорию больничного комплекса. Минута-две – и садимся на бетонную опалубку мемориальной стены. Дышим. Вадик, как всегда, курит. Все, конец съемкам. То ли боевики нас заметили, то ли решили по «махре» нашей зарядить… На площадь пока высовываться нежелательно.
Я потерял счет дням. Ни за что не скажу, понедельник сегодня или четверг. Знаю, что январь. День за днем мы выходим из бункера и ныряем в развалины. Выбираем улицу и потихоньку проползаем вперед. Прижимаясь к домам. Вернее к их осыпающимся останкам. Идем, пока нас не останавливают слишком уж близкие взрывы и выстрелы. Или черная, охрипшая в корень пехота.
Бывает, что развалины выдавливают из себя беженцев. Вот сейчас на нас выходит очередная группа. Пятеро наших военных и четыре женщины, вроде русские. Один боец, автомат за спину, руки в карманах брюк, сплевывая шелуху семечек, идет впереди. Потом три женщины. На плечах связанные попарно пластиковые пакеты. За ними, тоже увешенный сумками и чемоданами, шагает еще боец. Совсем рядом звенит перестрелка. Мы снимаем. На нас никто не обращает внимания.
Последней идет бабушка в высокой меховой шапке. И в огромных очках. Тянет по грязи волокушу-тележку на маленьких колесиках, груженую чемоданом. Она как-то нелепо смотрится в шарфе, обернутом вокруг стоячего воротника плюшевой шубы. Позади бабушки, метрах в двадцати, гремит взрыв. Взлетают куски асфальта, комья земли, поднимется в воздух ржавый кровельный лист.
Чеченцы спрятались по родовым аулам. Кто-то сел на пособия в Ингушетии, в специально созданных лагерях беженцев. А этим куда? Русские русским почти не помогают. Сколько их, бедолаг, скитается по Средней Азии, по Закавказью? Разве на исторической Родине их кто-то ждет?
Это на Кавказе самый дальний дядя, троюродная сестра готовы принять хлебнувшую горя родню. Здесь даже детских домов не существует! Сирот сразу разбирают по семьям.
Разминувшись с процессией беженцев, сталкиваемся нос к носу с очередными военными. Отделение, человек десять солдат. Протискиваясь вдоль стен, по «слепому» пространству, задевают нас своими бушлатами и быстро уходят куда-то в тыл. Это же огнебат! У каждого за спиной по два тубуса от «шмелей». Завязали гулять, голубчики! На работу вышли. Изгоняют из дворца злых духов. Огнеметами.
