Мы дрались на бомбардировщиках. Три бестселлера одним томом - Драбкин Артем Владимирович (читаем книги .TXT) 📗
– Как выполнялось пикирование и каково соотношение вылетов на бомбометание с пикирования и с горизонтального полета?
– Бомбометание с пикирования применялось по точечным целям. Если, например, надо бомбить железнодорожную станцию, где стоят эшелоны, зачем пикировать? Мы лучше девяткой накроем всю станцию «сотками» с горизонтального полета. Тем не менее учиться бомбометанию с пикирования мы начали после Курской дуги. Это элементарно, ничего сложного в нем нет. В таких вылетах брали бомбы только на внешней подвеске. Обычно четыре 250-килограммовые бомбы. С «пятисотками» я никогда не летал. Ввод в пикирование обычно производился с трех тысяч метров. Нам говорили, что штурман должен дать команду на пикирование – хлопнуть летчика по плечу. Но я никогда этого не ждал. Когда штурман вывел на цель, дал курс, скорость и ветер, я уже сам слежу за целью, ввожу в пикирование, сразу в прицел ловлю цель. Поймал, сброс и вывод на полутора тысячах. Сразу после сброса бомб включался автомат, ну и сам ему помогаешь. Запомнился вылет на автодорожный мост через Буг в середине июля 1944 года. Полбин из состава своего корпуса отобрал двадцать четыре экипажа и лично повел нас на цель. Перед целью на высоте 3000 метров мы должны были вытянуться в правый пеленг и с пикирования атаковать мост. Первый самолет выходил с левым разворотом и заходил в хвост последнему, замыкая круг. У каждого было подвешено по четыре бомбы. Полбин сказал: «Будем сто раз пикировать. Кто-нибудь да попадет». Хотя потом, когда я учился в академии, на кафедре воздушно-стрелковой подготовки висел лозунг: «Вероятность попадания бомбы, сброшенной с самолета Пе-2 с пикирования по точечной цели, равна нулю!» В этом вылете я замыкал строй. Так получилось, что двадцать четыре экипажа промазали, а я попал – разбил мост. После этого Полбин приказал самостоятельно выбирать цели для атаки, а их было много – немцы отступали и скопились у переправы. Чаще всего пикирование выполняли девяткой. Но, конечно, из моего 161 вылета большая часть была сделана на бомбометание с горизонтального полета.
– На каких высотах летали?
– До трех километров. А вот Берлин бомбили с пяти километров. Обычно мы кислородным оборудованием не пользовались, а тут всех проинструктировали. Тем не менее я маску так и не надел – боялся. Еще в Свердловске я видел майора, который, видимо, использовал неотрегулированную маску и обжег себе легкие кислородом. Ну мыто молодые, могли на пять тысяч и без кислорода, а командир эскадрильи постарше лет на восемь, голова хуже работает – вывалился из строя. Только после войны мы стали осваивать полеты на высотах от пяти до семи тысяч метров. Очень холодно, а кабина насквозь продувается.
– Оборонительное вооружение Пе-2 достаточное?
– В принципе да. У стрелка-радиста ШКАС и БТ вниз. У штурмана БТ и у меня впереди «березин» и ШКАС. К концу войны у стрелков появились авиационные гранаты.
– Реальная скорость у Пе-2?
– Написано 450 километров в час. Я ни разу не видел этой скорости. Обычно 350–320.
– Взлетали поодиночке?
– Вначале да, потом стали взлетать тройками, а в 1944 году – девятками. Ведь иногда в воздухе собирался корпус – 18 девяток! На сбор над аэродромом времени не было.
– Истребительное прикрытие всегда было?
– Когда Полбин летел, то прикрытие всегда было, причем один к одному. В том вылете на мост через Буг нас полк истребителей прикрывал. А когда мы летали на обычные задания, я никогда не видел своих истребителей. Может быть, и прикрывали, я не помню.
– Экипаж у Вас всю войну один был?
– Митюха со мной прошел всю войну, а штурмана менялись. В своем технике, старшине Маркетанове, я был уверен, как в себе. Когда нет вылетов, прихожу на стоянку, он около самолета спит в стельку пьяный. Я его не трогаю, знаю, что, как только начнутся боевые вылеты, он сутками спать не будет, будет готовить самолет. У меня техник и стрелок-радист имели вдвое больше наград, чем другие. Потому что меня уважали. Если я сказал, что надо Маркетанову дать орден, – дадут.
– Какие самолеты были лучше, казанские или иркутские?
– По-моему, казанские были получше, помягче. Я летал на «иркутянке», и ничего – потерь в экипаже у меня не было.
– Какой немецкий истребитель наиболее опасен – «фоккер» или «мессер»?
– Конечно, «фоккер».
– На разведку приходилось часто летать?
– Редко. Там же был разведывательный полк, он все делал. Если что-нибудь не хватало, мы фотографировали переднюю часть линии фронта.
– Сколько максимально вылетов в день делали?
– Три вылета. Но на третьем вылете садились уже поближе, не на своем аэродроме, где были истребители. Один раз ждали-ждали вылета, а командир полка говорит, наверное, уже все, ничего не будет. Сели в машины и поехали в баню. Летчики заходят, конечно, первыми. А тут кричат: «В машину!» Помчались на аэродром, вылет. Все летчики были уже одеты, а один стрелок-радист не успел. Он прямо на голое тело надел свой меховой комбинезон и полетел. Возвращаясь, домой не пошли, а сели у истребителей. Разместились по хатам. Утром сидим за завтраком. Все в обычной одежде, а он в меховом комбинезоне. Украинка говорит: «Сынку, чего же ты паришься? Снял бы!» – «Ничего. Ничего». Мы, конечно, посмеялись над ним.
– Ночью не летали?
– Нет. Хотя сам командир корпуса ночью летал. Но из-за напряженного боевого графика он не успел ввести ночные полеты, а зря. Иногда отправляли на свободную охоту, но очень редко.
– Кроме этого, Бугского, моста, у Вас были какие-то моменты, когда хорошо попали?
– Мы редко промахивались. Все наши удары подтверждались фотографированием. Был случай у нас в полку, когда полк бомбил по одной цели, а один экипаж зазевался и сбросил бомбы секунд на 10–15 позже, но эти бомбы попали в склад боеприпасов. Взрыв был такой, что потом весь полк по нему отчитался.
– Как были окрашены самолеты?
– В зеленый цвет. Зимой в белый не перекрашивали. У командира корпуса, командиров полков, дивизий самолеты раскрашивали.
– Обычный боевой день как складывался?
– В 2 часа ночи нас будили, и мы шли в столовую на завтрак. Кормили вкусно и сытно, никаких проблем с аппетитом не было. После завтрака, еще затемно, на аэродром. И до вечера, дотемна, сидели на аэродроме: иногда в землянке, а чаще под самолетом на своих парашютах. Я не видел, чтобы кто-то из летного состава спал, все сидят, курят, разговаривают. Когда вошли в Украину, помню, упражнялись в стрельбе по подсолнухам. Задача была так стрелять, чтобы попасть не в сам подсолнух, а в стебель. Играли в домино. Вечером, если было боевое задание, давали 100 граммов, но только тем, кто летал. У инженера эскадрильи всегда был спирт. Я к нему заезжал после войны в Сочи. Я ему говорю: «Вы же нам давали какой-то спирт?» – «Не помню». Откуда он его брал? Вечериночки бывали. В столовой сидели все вместе, по экипажам. Я не мог пить водку. Поэтому после двойного вылета, когда давали целый стакан, официантка театрально, на виду у всего летного состава, подносила мне стакан компота. Я смешивал и выпивал. Жили также экипажами. Разделения по званиям не было. Командир эскадрильи жил с нами. После ужина возле столовой или в каком-либо помещении устраивали танцы.
– Бросали бомбы по ведущему?
– По ведущему. Но полетное задание до нас доводилось. Мы, звеньевые, были в готовности стать ведущими девятки, если командира собьют.
– Чувство страха возникало?
– Нет. Ни страха, ни мандража. Я, помню, удивлялся на командира эскадрильи. Он постарше нас, трясся. А мы что? Наше дело воевать… К потерям относились спокойно, без трагизма. Боевая потеря – ничего не сделаешь. Кстати, за все время я даже не был ранен.
– Трофеи брали?
– Я очень был брезгливый. Ничего не брал. Командир полка пианино отправил в Москву на Ли-2 со своим адъютантом. Из Вены ему привезли автомобиль! А мы что? В кабину не возьмешь ничего.