Капитализм и шизофрения. Книга 2. Тысяча плато - Делез Жиль (книги онлайн без регистрации полностью TXT) 📗
Воспоминания колдуна, I. — В становлении-животным мы всегда имеем дело со стаей, бандой, популяцией, населением, короче, с множественностью. Мы — колдуны — знали это во все времена. Возможно, другие инстанции, к тому же крайне отличающиеся друг от друга, по-иному рассматривают животное: можно удерживать в животном или извлекать из него определенные характеристики — виды и роды, формы и функции, и т. д. Общество и Государство нуждаются в животных характеристиках для классификации людей; естественная история и наука нуждаются в характеристиках для классификации самих животных. Сериализм и структурализм либо градуируют характеристики их сходствами, либо упорядочивают их по различиям. Животные характеристики могут быть мифическими или научными. Но не они нас интересуют; что нас интересует — так это способы распространения, размножения, захвата, заражения, расселения. Я есмь легион. Человек-волк заворожен несколькими волками, взирающими на него. Чем был бы одинокий волк? Или кит, блоха, крыса, муха? Вельзевул — это Дьявол, но Дьявол как повелитель мух. Прежде всего, волк — не характеристика и не некое число характеристик; волк — это волкование. Блоха — это блохование… и т. д. Что же это за вой, независимый от популяции, к которой он взывает или которую берет себе в свидетели? Вирджиния Вулф ощущает себя не обезьяной или рыбой, а стадом обезьян, косяком рыб сообразно переменчивым отношениям становления с лицами, с коими она контактирует. Мы вовсе не хотим сказать, что какие-то животные живут стаями; нам нет никакого дела до смехотворных эволюционистских классификаций Лоренца, согласно которым существуют подчиненные стаи и господствующие общества. Мы говорим лишь о том, что каждое животное — это, прежде всего, банда, стая. Что оно обладает модусами стаи, а не характеристиками, даже если требуются дальнейшие различения внутри таких модусов. Именно в этой точке человек имеет дело с животным. Действительно, мы не можем стать животным, не испытывая завороженности стаей или множественностью. Завороженность внешним? Или же завораживающая нас множественность уже связана с множественностью, обитающей внутри нас? В одном из своих шедевров, «Врата Серебряного Ключа», Г. Ф. Лавкрафт рассказывает историю Рэндольфа Картера, который ощущает свою «самость» расшатанной и испытывает страх — худший, чем страх уничтожения: «Среди них попадались Картеры-люди и Картеры-животные и растения, позвоночные и беспозвоночные, обладающие сознанием и лишенные его, Картеры-земляне и Картеры — обитатели иных планет… заброшенные в бескрайность космоса и несущиеся от одного мира к другому, от одной вселенной к иной… Погружение в небытие дарует покой забвения; но осознание собственного существования и при этом знание того, что более не являешься определенным существом, отличным от других существ» и от всех тех становлений, которые нас пересекают — «вот невыразимый верх ужаса и агонии»[283]. Гофмансталь или, скорее, Лорд Чандос заворожен агонизирующим «народцем крыс», и тогда в нем, через него, в расщелине его разрушенной самости, «дух животного обнажает клыки перед чудовищной судьбой» — здесь нет сострадания, а только противоестественное соучастие.[284] А потом странный императив захлестывает его — либо прекратить писать вообще, либо писать как крыса… Если писатель — колдун, то потому, что письмо — это становление, письмо пересекают странные становления, являющиеся вовсе не становлениями-писателем, а становлениями-крысой, становлениями-насекомым, становлениями-волком и т. д. Нужно будет еще сказать почему. Многие самоубийства писателей объясняются такими противоестественными соучастиями, такими противоестественными браками. Писатели — это колдуны, поскольку воспринимают животное как единственную популяцию, перед которой они в принципе несут ответственность. Ранний немецкий романтик Карл Филипп Мориц чувствовал ответственность не за умирающих телят, а перед телятами, которые гибнут и дают ему тем самым невероятное ощущение какой-то неизвестной Природы — аффект.[285] Ибо аффект — не личное чувство, а также и не характеристика; он — осуществление могущества стаи, которая потрясает и расшатывает самость. Кому незнакома жестокость таких животных последовательностей, которые с корнем вырывают нас — хотя бы на миг — из человеческого состояния, заставляя, подобно грызунам, крошить хлеб, или наделяя нас желтыми кошачьими глазами? Жуткая инволюция зовет нас к неслыханным становлениям. И это — не регрессии, хотя фрагменты регрессии, последствия регрессии могут наблюдаться.
Нужно различать три типа животных — во-первых, индивидуализированные животные, домашние зверюшки, сентиментальные, Эдиповы животные, каждое со своей маленькой историей, «моя» кошечка, «мой» песик; такие животные побуждают нас к регрессии, втягивают в нарциссическое созерцание, и они являются единственным типом животных, понимаемым психоанализом, они лучше всего подходят для раскрытия лежащих за ними образов папочки, мамочки и маленького братика (когда психоанализ толкует о животных, последние учатся смеяться): любой, кто любит кошек и собак, — глуп. Но есть и второй тип — животные, наделенные характеристиками и атрибутами; животные рода, классификации или Государства; те, что рассматриваются в великих божественных мифах, так чтобы можно было извлечь серии или структуры, архетипы или модели (Юнг, во всяком случае, глубже Фрейда). Наконец, в-третьих, есть еще более демонические животные, стайные или аффективные, формирующие множественность, становление, популяцию, сказку… Или не может ли, опять же, какое-то животное рассматриваться всеми тремя способами? Ведь всегда есть возможность, чтобы какое-нибудь животное — блоха, гепард или слон — рассматривалось как семейное животное, мой маленький зверь. Другая крайность: любое животное также может рассматриваться в модусе стаи или роя; это и есть наш путь, колдуны. Даже кошка, даже собака… И у пастуха, и у дрессировщика, и у дьявола есть в стае свое любимое животное, но совсем не таким образом, какой мы только что обсуждали. Да, любое животное является или может быть стаей, но в разной степени назначения, облегчающей или усложняющей раскрытие множественности, доли множественности, каковую животное актуально или виртуально содержит в себе сообразно конкретному случаю. Косяки, банды, стада, популяции — не низшие социальные формы; они суть аффекты и могущества, инволюции, которые захватывают каждое животное в становление столь же мощное, как и инволюции человека вместе с животным.
Х. Л. Борхес — автор, знаменитый своим избытком культуры, — небрежно написал, по крайней мере, две книги, лишь заглавия которых хороши: первая — «Всеобщая история бесчестья», ибо он не заметил элементарного различия, проводимого колдуном между обманом и предательством (становление-животным присутствует с самого начала, находясь на стороне предательства). Вторая — его «Книга вымышленных существ», где он не только принял пестрый и пресный образ мифа, но также элиминировал все проблемы стаи и, что касается человека, соответствующего становления-животным: «Мы умышленно исключили из этой книги легенды о превращениях людей — либо-зона [libozon], оборотня и т. д.». Борхеса интересуют только характеристики, самые фантастические из них, тогда как колдуны знают, что оборотни — это банды, также как и вампиры, и что банды превращаются друг в друга. Но что же в точности это означает — животное как банда или стая? Разве банда не подразумевает некой преемственности, возвращая нас к воспроизводству заданных характеристик? Как понять рост населения, размножение, становление без преемственности или наследственного производства? Множественность без единства предка? Это очень просто, и каждый это знает, но обсуждается такое только тайно. Мы противопоставляем эпидемию преемственности, заражение — наследственности, распространение посредством заражения — воспроизводству половым путем, сексуальному производству. Банды — человеческие или животные — размножаются посредством заражения, эпидемий, сражений и катастроф. Как и гибриды, сами по себе стерильные, но рожденные от полового союза, который не воспроизводится, но каждый раз возобновляется, выигрывая в территории. Противоестественные соучастия или браки суть подлинная Природа, пронизывающая конкретные природные царства. Размножение посредством эпидемии, заразы не имеет ничего общего с преемственностью посредством наследственности, даже если эти две темы переплетены и нуждаются друг в друге. Вампир не размножается, он заражает. Различие в том, что зараза, эпидемия запускают в игру полностью неоднородные термины — например, человек, животное и бактерия, вирус, молекула, микроорганизм. Или — как в случае трюфеля — дерево, муха и свинья. Такие комбинации не являются ни генетическими, ни структурными; они — междуцарствия, противоестественные соучастия, но только так и действует Природа — против самой себя. Это сильно отличается от преемственного производства и наследственного воспроизводства, где единственные сохраняемые различия — это простая дуальность полов внутри одних и тех же видов и небольшие изменения, накапливаемые поколениями. Для нас, напротив, существует столько полов, сколько есть терминов в симбиозах, столько различий, сколько есть элементов, вносящих вклад в процесс инфицирования. Мы знаем, что мужчину и женщину разделяет много существ; они происходят из разных миров, приносятся ветром, образуют ризомы вокруг корешков; они постигаются не в терминах производства, а только в терминах становления. Универсум не функционирует через преемственность. Все, что мы утверждаем, — так это то, что животные суть стаи, а стаи формируются, развиваются и трансформируются посредством инфекции.
