Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас (читаемые книги читать онлайн бесплатно TXT, FB2) 📗
Так как аббат был человек строгих правил, а Дени тем, чем мы его знаем, то, естественно, они не могли поладить между собой, и все их надежды к сближению не осуществились. Аббат усердно изучал свой Служебник и нередко обращался к заблуждавшемуся философу с торжественными увещаниями, но тот, не обращая на них внимания, шел своей дорогой. Партия, державшая в семействе сторону Дени, вследствие этого не совсем хорошо отзывалась об аббате, но отзывы эти нельзя назвать основательными. Читать увещания, может быть, составляло его добродетель или по крайней мере призвание.
Истинный пастырь, который бы хотел или мог снисходительно смотреть на «Энциклопедию», еще не родился, – а разве из всех ложных явлений в мире ложный пастырь не есть самое худшее?
Между тем Дени в коллеже д’Аркур изучает греческий язык и математику и совершенно утрачивает вкус к иезуитскому поприщу. Мы не сомневаемся, что он совершил немало проказ, немало получил и выговоров. Но несмотря на это, он приобрел себе друзей и в особенности сблизился с аббатом Берни, в то время поэтом, а впоследствии кардиналом. «Они обыкновенно вместе обедали в соседнем трактире по шести су с человека, и я нередко слышала, как они восхваляли этот веселый пир».
«Когда он окончил курс, – продолжает мадемуазель, – отец его написал к г-ну Клеману де Ри (прокурору и земляку) в Париж и просил его взять сына к себе в пансионеры, чтоб он мог изучить юриспруденцию и законы. Дидро прожил у него два года, но занятие «актами» и «инвентарями» не имело для него прелести. Все время, которое ему удавалось уделять от юридических занятий, он посвящал латинскому и греческому языкам, в которых чувствовал себя довольно слабым, математике, страстно им любимой до конца жизни, итальянскому и английскому языкам.
Впоследствии он так предался своей страсти к наукам, что Клеман счел долгом известить его отца о том, как дурно молодой человек употребляет свое время. Мой дед просил Клемана заставить сына избрать какое-нибудь призвание: сделаться доктором медицины, прокурором или адвокатом. Отец мой потребовал времени на размышление, и оно было ему дано. Через несколько месяцев к нему снова обратились за ответом. Он отвечал, что звание доктора ему не нравится, так как он не желает морить людей; прокурорская должность, по его мнению, занятие не деликатное, а адвокатом он охотно бы сделался, если б не чувствовал отвращения целый век заниматься чужими делами. «Чем же вы наконец хотите быть?» – спросил Клеман. – «Я люблю науку, счастлив, доволен и не нуждаюсь ни в чем больше».
Вот перед нами смелый юноша, полный широких надежд, которыми думает питаться и быть сытым. Он, как и многие, не прочь бы сделаться владетельным принцем, но, к несчастью, у него недостает ни капитала, ни других необходимых вещей для этого. При подобных условиях отцу остается только одно: известить Клемана де Ри, что платить ему за содержание Дени более не будут и он, при первом удобном случае, имеет полное право показать новому князю дверь.
Какого мнения, сидя на своем чердаке в Париже, был сам Дени об этих мерах, осталось для нас неизвестно. Отец, отказав ему в дальнейшей помощи, хотел разумным путем принудить его избрать какой-нибудь род занятий, обещая ему помочь, в противном же случае советовал воротиться домой. Но Дени не исполнил ни того, ни другого. Подобные запросы со стороны отца продолжались в течение десяти лет, но с тем же неуспехом Принц-Дени жил и правил на своем чердаке с деньгами или без денег, как и другие принцы в мире, но отречься от престола не мог. Сангвиническому, ветреному юноше казалось невозможным, чтоб на этой обширной земле нельзя было найти золотых рудников. Он жил, пока были средства, не заботясь о завтрашнем дне. У него были книги, веселое общество, вокруг него пел и плясал Париж; он мог давать уроки математики, мог идти различными путями. Разве ему нельзя было сделаться знаменитым математиком и ученым и достать звезды своею величественною головою? А между тем к нему незаметно подкрадывается одно из самых чувствительных человеческих зол – когда приходится «положить зубы на полку».
«Проснувшись однажды во вторник на Масляной, – рассказывает его дочь, – он роется в кармане и видит, что ему не на что купить обеда; друзей же он беспокоить не хочет. Его грусть еще более увеличивается при воспоминании о том, как прежде он проводил этот день в кругу родных, обожавших его. Труд ему не идет на ум, и, чтоб рассеяться, он отправляется гулять, заходит в Дом Инвалидов, Королевскую библиотеку и Ботанический сад. От скуки еще можно избавиться, но голод заглушить нельзя. Отец мой возвращается домой, чувствует себя нездоровым, хозяйка дает ему немного хлеба и вина, и он ложится в постель».
«В этот день, – часто говаривал он мне, – я поклялся, что если буду иметь средства, то никогда не откажу бедному в помощи, никогда не обреку своего собрата на подобный мучительный день».
Что Дидро в это грустное время избег голодной смерти, достаточно объясняется вышеприведенным рассказом, но как он после этого распорядился своей жизнью, остается для нас большей частью загадкой, мадемуазель, сообщая довольно ограниченные сведения об этом, продолжает, по обыкновению, «поражать блеском и трескотней фраз», вместо того чтоб быть ясною и понятной. Так, нередко грандиозный фейерверк уступает скромной грошовой свечке, если дело идет о том, чтоб что-нибудь видеть. Кто были товарищи, друзья, враги и покровители Дидро; как он жил; каков был Париж, в котором он вращался и на который смотрел из своего чердака, – все это узнаем мы только из некоторых загадочных намеков. Нам нередко приходилось слышать, что юный Дидро был каким-то умственным забиякой, который воображаемой рапирой боролся с судьбой ради забавы или, в случае неудачи, иронически отвешивал ей поклоны, – вообще жил и действовал, как никто в мире. Все это прекрасно, и со всем этим мы вполне соглашаемся, но все-таки спрашивается, хотя, к прискорбию, на наш вопрос нет ответа, «как именно» действовал он в то время?
Мы знаем, что он давал уроки математики, но при этом с княжеским равнодушием относился к плате за эти уроки. Если его ученик был боек и одарен хорошими способностями, то он просиживал с ним целый день; если же находил, что ученик его туп, то после первого урока уже не являлся к нему. Ему платили книгами, мебелью, бельем, деньгами или вовсе не платили. Кроме того, он сочинял проповеди по заказу. Один миссионер заказал ему полдюжины проповедей для португальских колоний и наградил его весьма щедро, выдав по пятидесяти крон за штуку. Однажды он получил место домашнего учителя с хорошим содержанием. По прошествии трех месяцев он является к отцу семейства и предлагает ему искать другого учителя, так как не желает более жить у него. «Но, мсье Дидро, разве вам не хорошо у меня? Может быть, вы недовольны жалованьем? В таком случае я прибавлю вам. Может быть, вам не нравится ваша комната, – выбирайте любую, не довольны вы столом – заказывайте сами кушанья, какие любите. Я не пожалею ничего, чтоб только удержать вас». «Милостивый государь, – отвечает ему Дидро, – взгляните на меня: лимон не так желт, как мое лицо. Я стараюсь из ваших детей сделать людей, но с каждым днем сам делаюсь с ними ребенком. Мне слишком хорошо и покойно в вашем доме, но я должен оставить вас. Цель моих желаний заключается не в том, чтоб лучше жить, но в том, чтоб не умереть теперь».
Мадемуазель сознается, что если ему случалось «пьянеть от веселости», то нередко также он предавался грусти, и тогда только один бином Ньютона, великолепная идея или другой дар неба могли развлечь его.
«Золотые рудники» еще не являлись на свет, а между тем его родной городок протягивает ему руку и спасает его от голодной смерти. Встретив земляка, Дени, не стесняясь, занимает у него деньги, и добряк отец не отказывается платить долг сына. Мать еще добрее, по крайней мере мягче сердцем: она открыто помогает ему, не через почту, а поручает это дело служанке, которая делает шестьдесят миль, чтоб передать ему несколько денег от матери, не жалуясь ни на что, но прибавив к этим деньгам еще свое скудное сбережение. Подобное странствование она совершала три раза. «Я видела ее, – прибавляет мадемуазель, – несколько лет тому назад, она говорила о моем отце со слезами на глазах; ее единственным желанием было еще раз увидать его; шестидесятилетняя служба не притупила ни ее ума, ни чувства».
