Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас (читаемые книги читать онлайн бесплатно TXT, FB2) 📗
Земля покрыта снегом, нужно посылать в деревню за крестьянами, чтоб поднять карету. Напрасно Лоншан, уехавший вперед, сидит в гостеприимном, хотя развалившемся замке, щиплет голубей и готовится их жарить. Путешественникам не придется сегодня поужинать, разве только на другой день к завтраку поспеют они. Еще не раз изменит им эта несчастная ось. Однажды, благодаря маркизиной страсти к картам, у них не хватило денег заплатить за починку кареты, а кузнец не хотел им оказать кредита.
Мы полагаем, что подобные испытания нелегки для каждого философа. О других неприятностях, дрязгах и случаях, заставляющих нас дивиться, как могла человеческая философия переносить их, мы не считаем нужным упоминать, но, на правах критика, приводим еще один эпизод.
Маркизе Шатле и ее мужу в Англии дивились немало. Спокойное великодушие, с которым маркиз покоряется нравам страны и прихотям своей половины и предоставляет ей в то время, как сам сражается за своего короля или по крайней мере обучает солдат, гоняться по всему свету за любовью и любовниками; его скромность в этом отношении, а также его легковерие, когда «семейная неурядица» требует его посредничества, – все это достаточно оценено нами. Его жена также чудо и достойна изучения любого психолога. Она служит прекрасным доказательством, что нежное чувство, которое мы считаем врожденным в женщине, составляет чистую случайность, продукт привычки. Также она являет живой пример того, как женщина, не только ветреная, но потерявшая последний фиговый листочек стыдливости и окончательно усвоившая себе характер распутного мужчины, может сохранять еще женское достоинство. Мы сами немало дивились этим двум личностям, как дивились цели, к которой стремился такой оригинальный «общественный прогресс». Но еще удивительнее и не без некоторого намека на возвышенное показалось нам добровольное рабство несчастного философа. Нас поражало его неистощимое терпение, с которым он, не будучи мужем маркизы, переносил все ее нелепые прихоти и в течение пятнадцати лет боролся со всеми возможными бурями в этом неприветливом Бискайском заливе, не сойдя с ума или не окончив жизнь самоубийством. Хотя почтенный Дизраэли и забыл упомянуть об этой несчастной судьбе в своих «Авторских бедствиях», но она небезызвестна в литературе. У Попа также была своя Марта Блаунт, и ему, в борьбе с глупостью, нередко приходилось испытывать египетскую работу. Пожалеем об участи, выпадающей на долю гения в этом подлунном мире!
Всякому известен земной конец маркизы и как она, по воле странной, почти сатирической Немезиды, запуталась в своих собственных тенетах, и ее худший грех сделался ее последним наказанием. Напрасна была беспримерная доверчивость маркиза, напрасны были терпение и слабость Вольтера, – «ухаживанье» Сен-Ламбера и загадочные консультации, происходившие по этому поводу в Сире, привели к печальному исходу. Последняя сцена происходила в Люневиле, при мирном дворе короля Станислава.
«Когда мы заметили, что ароматический уксус не помогает, то принялись тереть ей руки и ноги, чтоб вывести ее из внезапной летаргии. Но все усилия были напрасны, – она перестала существовать. Горничную послали известить г-жу де Буффлер, что маркизе сделалось хуже. При этом известии все гости встали из-за стола, маркиз Шатле, Вольтер и другие бросились в ее комнату. Когда они узнали истину, то были немало изумлены; после слез и жалоб наступила зловещая тишина. Мужа увели, другие лица также постепенно вышли, выражая при этом крайнюю скорбь. Вольтер и Сен-Ламбер остались у постели и не могли оторваться от покойницы. Наконец первый, убитый горем, вышел из комнаты и направился к главному выходу замка, но, сойдя с лестницы, упал и ударился головою о мостовую. Лакей, шедший вслед за ним, увидел это и подбежал к нему, чтоб его поднять. В эту минуту подошел Сен-Ламбер и, увидев Вольтера в таком положении, поспешил помочь лакею. Лишь только Вольтер встал на ноги, то открыл глаза, отуманенные слезами, и, узнав Сен-Ламбера, с рыданием и некоторым пафосом сказал ему: «Мой друг, это вы убили ее!» Затем они расстались, не сказав ни слова, и разошлись по своим комнатам, совершенно убитые и уничтоженные.
Из всех известных надгробных речей эта последняя речь, произнесенная растроганным философом в присутствии человека, одинаково убитого горем, может назваться беспримерной.
Но, поразмыслив, может быть, затем, что у возвышенной Эмилии, любившей удовольствия, «его счастье преимущественно значилось только на бумаге», он постарался утешиться, как утешился мир, утратив подобное сокровище, и пошел своей дорогой.
Женщина, как это не раз было доказано, дана мужчине на радость и на взаимную помощь, как драгоценное украшение и поддержка, чтоб опираться на нее в случае невзгод. Но для Вольтера – так несчастен он был в этом случае – женщина была сломанным тростником, которым он только наколол себе руку. Мы полагаем, что если вглядеться в разнообразные испытания, которые пришлось вынести бедному философу по милости нежного, а, по его мнению, может быть, жестокого пола, начиная с голландки, обнародовавшей его юношеские письма, и кончая племянницей Дени, почти уморившей его, то можно заметить, что в этом отделе своей жизни он проявил немало высоких свойств. А если к этим душевным потрясениям прибавить целый ряд политических, религиозных и литературных невзгод и преследований, то перед нами предстанет жизнь, наполненная страшными пропастями, которых ужаснется самый смелый путешественник. Но через все эти пропасти великий насмешник так искусно ведет свой поэтический воздушный кораблик, что этот неудобный путь кажется ему легче и покойнее любой гладкой, прозаической дороги.
Не касаясь достоинств или недостатков подобного душевного направления, мы только заметим, что оно, по-видимому, составляло для Вольтера высшее понятие о нравственном совершенстве и он с немалым успехом достиг и осуществил его. Великой похвалы уже он заслуживает тем, что у него было единство, была цель, к которой он неустанно стремился и которой, как мы видели, достиг, потому что идеал его заключался в практичности и реальности. Нет сомнения, что его дарование как насмешника, в обширном смысле, было наиболее ценимо, наиболее возбуждало удивления в его век и на его родине, – впрочем, и в наше время, и в нашем отечестве немало встречается поклонников этого дарования. Но тем не менее мы полагаем, что его обаяние миновало; здравый смысл нашего поколения взвесил его значение и нашел его недостаточным. Да и сам Вольтер, если б жил теперь, вероятно, избрал бы себе другое занятие, а не насмешку. Не осмеянием и отрицанием, но более глубоким, серьезным и божественным средством создается что-нибудь великое для человечества, и нужно было много веков, чтоб возвести здание человеческой жизни до его теперешней высоты. Если допустить, что этот царь насмешки имел твердую, сознательную цель в жизни, то возникает другой вопрос: была ли справедлива и благородна его цель? А этот факт можно признать только с большими ограничениями и даже, в силу некоторых вероятных оснований, отрицать его.
Но при этом мы не должны забывать, что среди вредных влияний Вольтер постоянно сохраняет гуманность, постоянно отзывается на крик скорби, сочувствует истине, красоте и добру. В некоторой степени даже поэтически любопытно изучать в нем все эти противоречия. Сердце у него действует, не спрашиваясь головы, а, может быть, даже против ее воли, и он делается добродетельным наперекор себе. Во всяком случае, следует согласиться с тем, что жизнь его, как частного человека, была благотворна, а не вредна для его собрата. Калласы, Сирвены, сироты и покинутые, которым он помогал и покровительствовал, могут загладить немало его грехов.
Может быть, найдется немного людей, которые при его принципах и искушениях могли бы вести подобную жизнь, заниматься его делом и выйти из него с чистыми руками. Если мы и называем его величайшим насмешником, то при этом считаем нужным прибавить, что в нравственном отношении он все-таки был лучшим из насмешников. Если по универсальности, откровенности, изяществу насмешки он превосходит всех людей, то вместе с тем он соединяет такую сердечную доброту, которою едва ли когда-нибудь владел другой насмешник.
