Народные сказки и легенды - Музеус Иоганн Карл Август (бесплатная регистрация книга TXT) 📗

Впоследствии на смену детским сказкам пришли рассказы о нравах и обычаях в европейских странах. Умная няня всё ещё хранила горячую любовь к родине и сама находила удовольствие в воспоминаниях о ней. Она так красочно описывала своей воспитаннице все прелести Италии, так разжигала её фантазию, что у юной принцессы навсегда запечатлелось самое радужное представление об этой стране.

Чем старше становилась Мелексала, тем больше росло у неё пристрастие к иностранным нарядам и предметам, тогда ещё скромной европейской роскоши. И воспитана она была скорее по-европейски, чем по обычаям собственной страны.

С детских лет Мелексала очень любила цветы и, подобно многим арабским девушкам, находила большое удовольствие составлять из них букеты и плести венки. Делала она это так остроумно, что по расположению цветов можно было прочесть заключённую в них мысль. В этом искусстве принцесса была необычайно изобретательна. С помощью цветов она могла даже выразить целые нравоучения и изречения из Корана, предоставляя подругам разгадывать загадки, в которых у неё никогда не было недостатка. И, надо сказать, девушки редко ошибались.

Так однажды, халцедонский горицвет она расположила в виде сердца, окружила его белыми розами и лилиями, укрепив между ними две королевские свечи, после чего присоединила к ним красиво выделяющуюся на их фоне фиалку. И все девушки сразу угадали смысл, заключённый в этой гирлянде: «Чистота сердца возвышается над красотой и происхождением».

Часто она дарила свежие букеты цветов рабыням, и каждый подарок обычно содержал похвалу или порицание той, кому он предназначался. Венок из вьющихся роз стыдил за легкомыслие, гордый мак означал самомнение и чванство, букет из благоухающих гиацинтов с поникшими колокольчиками хвалил за скромность; золотистая лилия, с заходом солнца закрывающая чашечку, — за разумную осторожность, морской вьюнок порицал за лесть, а цветы дурмана и безвременника, с их ядовитыми корнями, — за клевету и скрытую зависть.

Отец Осман искренне восторгался остроумной игрой фантазии своей прелестной дочери, но, не умея сам расшифровывать её шутливые иероглифы, загребал жар чужими руками, поручая Дивану докапываться до их смысла. Для него не было тайной и пристрастие принцессы ко всему иноземному. Как правоверный мусульманин, он не мог одобрять её наклонностей, но как снисходительный и нежный отец, скорее потакал им, чем пресекал. Любовь дочери к цветам и ко всему европейскому натолкнула султана на мысль устроить ей сад по западному образцу. Эта идея так его увлекла, что не теряя времени, он сообщил о ней своему любимцу, шейху Киамелю, и пожелал как можно скорее привести её в исполнение.

Шейх хорошо знал, что желание повелителя означает приказ, которому он должен повиноваться, и поэтому предпочёл оставить свои сомнения при себе. Сам он в устройстве европейского сада понимал так же мало, как и султан, да и во всём Великом Каире, пожалуй, не было никого, кто мог бы ему чем-нибудь помочь. Поэтому Главный управитель велел поискать опытного садовника среди пленных христиан. Так случилось, что к нему привели неопытного человека, который меньше чем кто-либо способен был вывести его из затруднительного положения, и нет ничего удивительного, что посмотрев его работу, шейх с сомнением покачал головой. Как управитель, он чувствовал на себе тяжёлый груз ответственности и поэтому очень опасался, что на султана сад произведёт такое же слабое впечатление, как и на него самого, а в этом случае ему грозила, по меньшей мере, потеря своего положения фаворита.

До сих пор для двора преобразования в саду оставались тайной, и всем слугам сераля доступ туда был запрещён. Султан хотел в день рождения дочери преподнести ей сюрприз, — торжественно ввести в сад и объявить, что отныне этот прелестный уголок принадлежит только ей. День этот приближался, и его величество пожелали заблаговременно всё осмотреть и ознакомиться с планировкой сада, чтобы потом доставить себе удовольствие самому продемонстрировать принцессе Мелексале его диковинную красоту. Он сообщил об этом шейху, и тот, растеряв всё своё мужество, задумался над тем, какую защитительную речь произнести, чтобы уберечь голову от петли, в случае если султан останется недоволен. «Повелитель правоверных, — хотел сказать он, — любое движение твоей руки или твоих бровей — руководящее начало всех моих движений: ног, чтобы бежать, куда ты прикажешь, и рук, чтобы крепко держать то, что ты мне доверишь. Ты пожелал сад, как у франков. Вот он, здесь, перед твоими глазами. Эти неотёсанные варвары только и сумели, что перенести сюда жалкую пустыню своего сурового отечества, засеянную ими травой и сорняками, где не зреют ни лимоны, ни финики и нет ни колафа, ни баобабов, ибо проклятие пророка навеки обрекло на бесплодие поля неверных и лишило их наслаждения райским блаженством вдыхать благоухание бальзаминов из Мекки и ощущать вкус душистых плодов».

День уже клонился к закату, когда султан в сопровождении одного только шейха вошёл в сад и, в ожидании чудес, остановился на верхней террасе. Часть панорамы города, корабли, скользящие по зеркальной поверхности Нила, а за ними, в глубине, устремлённые ввысь пирамиды, цепь голубых гор, окутанных туманом, — всё это, скрытое прежде непроницаемой стеной пальмовых рощ, предстало перед его взором. Откуда-то повеял освежающий прохладный ветерок. Кругом всё было ново. Сад принял иной, незнакомый вид и совсем не напоминал тот старый, где монарх провёл детство и который своим однообразием давно уже утомил его взор.

Хитрый Курт правильно и мудро рассудил, что прелесть новизны возыме своё действие. Султан не оценивал переустройство сада глазами знатока. Он судил о его красоте по первому впечатлению, и уже то, что сад имел необычный вид, нравилось ему. Казалось, всё в нём было сделано безукоризненно — даже кривые, несимметричные, плотно утрамбованные гравием аллеи, придававшие упругость ногам, привыкшим ступать по мягким персидским коврам и зелёным лужайкам. Он без устали ходил по многочисленным пересекающимся дорожкам. Особенно понравились ему тщательно уложенные полевые цветы, хотя за оградой сада, где их было неизмеримо больше, они росли ничуть не хуже.

Опустившись на скамью, султан весело сказал, обращаясь к шейху:

— Киамель, ты не обманул моих ожиданий. Я так и знал, что из старого парка ты сделаешь что-нибудь особенное, необычное для нашей страны. Поэтому моё благоволение тебе остаётся прежним. Я уверен, Мелексала с радостью примет дело твоих рук — сад, устроенный в традициях франков.

Шейх, убедившись в благополучном исходе дела, очень удивился и обрадовался, что придержал язык и преждевременно не высказал своего сожаления. Более того, султан оказывается считал его творцом нового сада. Поэтому Главный управитель быстро повернул руль своего красноречия по ветру и раздул паруса:

— Могущественный повелитель всех правоверных, — сказал он, — знай, что твой покорный раб день и ночь думал, как создать нечто невиданное, подобного чему никогда ещё не было в Египте. По одному лишь движению твоих бровей, выполняя твою волю, я из старой финиковой рощи создал сад на подобие рая правоверных и, без сомнения, мысль — воплотить таким образом идею твоего величества внушил мне пророк.

Добрый султан о рае, на место в котором у него, в силу законов природы, не было ни малейшего преимущественного права, издавна имел такое же смутное представление, как и наши будущие небожители о небесном Иерусалиме, и как многие баловни судьбы, пользовался всеми благами в подлунном мире, нисколько не заботясь о том, что ожидает его на небесах. Когда же имам, дервиш или ещё какая-нибудь священная особа напоминали ему о рае, его воображение рисовало знакомые картины давно наскучившего старого парка. Теперь же фантазия создавала совершенно иные образы будущего, наполняя душу монарха надеждой и радостным восторгом. Рай, миниатюрную модель которого он видел перед собой, стал казаться гораздо привлекательнее.

Султан Осман тут же произвёл шейха в беи и пожаловал ему почётный кафтан. Пронырливый придворный поступил так же, как поступил бы на его месте любой царедворец во всех частях света: не задумываясь, он присвоил себе все заслуги и всё вознаграждение за работу, выполненную его работником, ни словом не упомянув о нём монарху. Приятель Киамель простодушно полагал, что и так сверх меры наградил садовника, увеличив ему на несколько асперов подённую плату.