Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Сохранился беловик начала стихотворения и машинописный конец с цензурным вариантом» [2942] [2943] [2944].
Здесь Сталин «будет губить разум и жизнь», а четырьмя годами ранее он был назван «душегубцем и мужикоборцем». Налицо развитие одного и того же мотива.
Вот как Мандельштам описывает окружение Сталина: «А вокруг него сброд тонкошеих вождей, / Он играет услугами полулюдей».
В произведениях Высоцкого образ полулюдей встречается еще чаще: «Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья, / Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, — / Пришли умертвить, обеззвучить живое, живое ущелье / И эхо связали, и в рот ему всунули кляп» («Расстрел горного эха», 1974), «Да вот беда — бумажные не люди / Сказали: “Звезды с неба не хватать!» («Реальней сновидения и бреда…», 1977; черновик — АР-8-146), «И дюжие согбенные детины, / Вершащие дела нечеловечьи» («Тушеноши», 1977). В последней цитате идет речь о палачах.
Оба поэта говорят о неодолимости власти.
В «Стансах» (1937) Мандельштам характеризует Сталина как «непобедимого, прямого», а в стихотворении «Обороняет сон…» (1937) упоминает «необоримые кремлевские слова».
У Высоцкого же в «Песне автомобилиста» (1972) лирический герой, столкнувшись с ОРУДом (предшественником ГАИ), восклицает: «Но понял я: не одолеть колосса!».
К мотиву неодолимости власти примыкает мотив ее вездесущности: «Глядит он изо всех углов», — сказано в стихотворении Высоцкого «Вооружен и очень опасен» (1976 /5; 422/). А вот как Анна Ахматова описывала арест Мандельштама в 1934 году: «Из каждого окна на нас глядели тараканьи усища “виновника торжества”. Осипа очень долго не везли. Он был в таком состоянии, что даже они не могли посадить его в тюремную карету» з8.
Также обращает на себя внимание сходство в поведении «кремлевского горца» в «Мы живем, под собою не чуя страны…» (1933) и главного зоолога в «Гербарии» (1976): «Он один лишь бабачит и тычет. / Как подкову, дарит за указом указ» ~ «А он указкой ткнул в меня / И вывел резюме» (АР-3-17). Кроме того, у Сталина «тараканьи смеются усища» (вариант: «глазища»), а лирический герой Высоцкого говорит: «И тараканы хмыкают — / Я и для них изгой» (АР-3-20).
Возникает даже параллель с «Чужой колеей» (1972), где колея символизирует советский строй: «Тараканьи смеются усища, / И сияют его голенища» ~ «Смеется грязно колея», «Сверкает грязью колея» (АР-2-148) (в свою очередь, эта смеющаяся «грязная колея» перейдет в «Приговоренных к жизни», 1973: «А в лобовое грязное стекло / Глядит и скалится позор в кривой усмешке»).
Первоначальный же вариант строки «Его толстые пальцы, как черви, жирны» — «У него на дворе и собаки жирны»3 — отсылает к «Смотринам» (1973) Высоцкого, где лирический герой завидует изобилию своего богатого соседа (собирательный образ власти): «Собачка мается в сенцах» (АР-3-60), «На жирных папиных бахчах» (АР-3-62). И если «кремлевский горец» раздавал свои указы «кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз», то лирического героя Высоцкого «схватили за бока / Два здоровенных паренька — / Толкнули в зубы: “Пой, пока / Не погубили”» (АР-3-66).
Еще более точную аналогию строка «Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз» находит в наброске, сделанном Высоцким в 1975 году: «И в нос, в глаз, в рот, в пах / Били…»(«Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю…»/5; 608/). А впервые этот мотив встретился в черновиках его же «Охоты на волков» (1968): «Залп — и в сердце, другой — между глаз» (АР-2-126).
Наряду с этим оба поэта разрабатывают мотив бездействия властей: «Внутри горы бездействует кумир» (1936) ~ «Он прогнал министров с кресел, / Оппозицию повесил / И скучал от тоски по делам» («Странная сказка», 1969). Сравним заодно в пьесе Е. Шварца «Тень» (1940): «Он у вершины власти, но он пуст. Он уже теперь томится и не знает, что ему делать. И он начнет мучить вас всех от тоски и безделья».
Для обоих характерна персонификация власти в образе хищной птицы, кружащей в воздухе (данный мотив мы уже разбирали чуть выше на примере двух стихотворений 1931 года: «Сегодня можно снять декалькомани <…> С хохлатого Кремля», «Эти птицы сумрачно-хохлатые / С жестким мясом и широкою грудиной»).
Читаем в стихотворениях «Где ночь бросает якоря…» (1920) и «Где связанный и пригвожденный стон…» (1937): «Кудалетите вы? Зачем / От древа жизни вы отпали?», «А коршун где — и желтоглазый гон / Его когтей, летящих исподлобья?». Комментируя последние строки, Бенедикт Сарнов пишет: «И этот “желтоглазый гон” его когтей, “летящих исподлобья”, - примета такая же документально точная, как “шестипалая неправда” в другом его стихотворении, где проглядывает тот же образ». И далее он приводит цитату из воспоминаний Льва Троцкого: «Крестинский мне сказал про Сталина: “Это дрянной человек, с желтыми глазами”» [2945].
У Высоцкого же встречаются родственные образы грифа и стервятника: «Торопись! Тощий гриф над страной кружит» («Баллада о ненависти», 1975), «.Лишь стервятник спустился и сузил круги» («Чужой дом», 1974).
Если в стихотворении «Где связанный и пригвожденный стон…» упоминается желтоглазый коршун, то в «Грифельной оде» (1923) — «ночь-коршунница»: «И ночь-коршунница несет / Горящий мел и грифель кормит». Тут же вспоминается стихотворение «Оттого все неудачи…»: «Там, где огненными щами / Угощается Кащей, / С говорящими камнями / Он на счастье ждет гостей — / Камни трогает клещами, / Щиплет золото гвоздей». Это же золото фигурирует в «Грифельной оде»: «Ночь, золотой твой кипяток / Стервятника ошпарил горло. [2946] / И ястребиный твой желток / Глядит из каменного жерла». Здесь «ястребиный желток» приравнивается к глазу, поскольку он глядит, а в предыдущем случае поэт видит перед собой «ростовщичий глаз кошачий; соответственно, ястребиный желток вновь напоминает желтоглазого коршуна.
Позднее желток будет упомянут и в стихотворении «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» (1930): «…Где к зловещему дегтю подмешан желток». Здесь — деготь, а у коршуна — коготь (фонетическое созвучие); к городу применяется эпитет зловещий, а коршун глядит исподлобья.
Кроме того, в стихотворении «Я вернулся в мой город…» лирический герой «ждет гостей дорогих, / Шевеля кандалами цепочек дверных». А стихотворение 1937 года начинается так: «Где связанный и пригвожденный стон?». Следовательно, в обоих случаях поэт выступает в образе прикованного Прометея, который «ждет гостей дорогих» (ГПУ) и коршуна (Сталина).
Как мы уже говорили, огненные щи Кащея означают казни, террор. Еще раньше подобная метафора встречалась в «Грифельной оде» (1923) {горящий мел) и в стихотворении «Полюбил я лес прекрасный…» (1932): «Науглях читают книги / С самоваром палачи». А своим источником они имеют стихотворение «Кассандре» (1917), где речь шла о Ленине: «Волков горящими пугает головнями: / Свобода, равенство, закон!». В следующем году этот образ встретится еще раз: «На страшной высоте блуждающий огонъ <…> Твой брат, Петрополь, умирает!». Да и про себя поэт скажет: «Из горящих вырвусь рядов / И вернусь в родной звукоряд» («Я по лесенке приставной…», 1922), поскольку находиться в огне невыносимо: «Если б вы знали, как мне / Больно стоять на огне» («Очень люблю я белье…», 1924).
Иногда у Мандельштама встречается образ пожара. Например, в черновиках стихотворения «За гремучую доблесть…» (1931) возникнет такой вариант: «Там в пожарище время поет» (с. 479). А за месяц до этого в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» говорилось: «Так от чего ж до сих пор этот город довлеет / Мыслям и чувствам моим по старинному праву? / Он от пожаров еще и мороза наглее — / Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый». О каком городе здесь идет речь, можно понять из более раннего стихотворения «1 января 1924»: «Москва — опять Москва. / Я говорю ей: здравствуй! / Не обессудь, теперь уж не беда. / По старине я принимаю братство / Мороза крепкого и щучьего суда» (в предыдущем стихотворении «щучий суд» получил выражение в «грядущих казнях»).
