Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Но наряду с этим он ощущал себя русским поэтом [2728], а его лирический герой (выступающий в разных масках) почти всегда позиционирует себя как русского человека, упорно отрицающего свое еврейство: «Ну а так как я бичую, беспартийный, не-еврей» («Про речку Вачу», 1976), «Я не еврей, но в чем-то я — изгой» («Лекция о международном положении», 1979; С4Т-3-278), — что восходит к черновикам «Мишки Шифмана»: «Ну, у меня проблема есть: я ведь не еврей» (АР-2-40). То есть Высоцкий словно пытался убедить себя в том, что он не еврей, а русский.
Как видим, эта проблема (то, что он был полукровкой) не давала ему покоя. С одной стороны: «Я не еврей, но в чем-то я изгой» (черновик «Лекции о международном положении»), а с другой: «Вот место Голды Меир мы прохлопали, / А там — на четверть бывший наш народ» (основная редакция песни).
Пожалуй, известны только два случая, когда Высоцкий в своем творчестве напрямую отождествил себя с еврейским народом, — это раннее (написанное еще в Школе-студии МХАТ) стихотворение «В розоватой заре человечества…» (1957): «В дни, когда все устои уродские / Превращались под силою в прах, / В Риме жили евреи Высоцкие, / Неизвестные в высших кругах», — но даже оно сопровождалось иронической припиской: «Стихотворение не окончено, т. к. автор впал в антисемитизм, а дальнейшие сведения о Высоцких погребены в толще веков» [2729], - и набросок (также времен Школы-студии): «Когда в Одессе греков подбивали / Погром еврейский сильный учинить, / Евреи всё о этом разузнали /Ив переулках греков стали бить», — с авторским комментарием: «Стих “Таки мы тоже можем драться”» [2730] [2731] [2732].
Такая же авторская «раздвоенность» просматривается в «Антисемитах» (1963), где герой-рассказчик (по национальности русский) говорит, что у него есть «друг Рабинович»^50, а в 1972 году у него (у Коли-рассказчика) будет друг Мишка Шифманш.
Не забудем и про исполнявшийся Высоцким еврейский вариант «Мурки», где также была представлена ситуация «Я и мой друг-еврей»: «Раз пошли на дело я и Рабинович, / Рабинович выпить захотел, — / Отчего ж не выпить бедному еврею, / Если есть в кармане лишний гелт?» (слово «гелт» на идише означает «деньги» и происходит от немецкого «das Geld»).
А в другой исполнявшейся им песне — «И здрасьте, мое почтенье!» — он сам представал в образе одесского еврея: «Вам от Вовки нет спасенья [2733], / Я приехал вас развеселить» (имя «Вовка» прямо указывает на Владимира Высоцкого); «Зугт ир — парень я бывалый. / Расскажу я вам немало» (здесь перед нами — искаженное немецкое «sagt ihr», то есть: «вы говорите, что я бывалый парень»); «Тарелки-вилочки по воз-душку летят — / То мэхытуным меж собою говорят» (подразумевается «мехутоним» — «родственные участники свадебного процесса: папа и мама жениха, папа и мама неве-сты»1 [2734]). А далее в песне упоминаются беды, которые пережил главный герой: «С Велвелом завел я дружбу, / Определился я на службу, / Цорес мне пришлось переживать» («цорес» на идише представляет собой искаженный вариант ивритского слова «царот», то есть беды, горести, несчастья), — так же как и лирический герой Высоцкого: «Ну а горя, что хлебнул, / Не бывает горше» («Разбойничья»), «Мы вместе горе мыкали — / Все проткнуты иголками» («Гербарий»), «Мы — неуклюжие, мы — горемычные, / Идеи и падаем по всей России» («Препинаний и букв чародей…»), «Не привыкать глотать мне горькую слюну» («Я бодрствую, но вещий сон мне снится…») и т. д.
Что же касается «Велвела», то это уменьшительно-ласкательная форма имени «Вольф» (так звали дедушку Высоцкого по отцовской линии — Вольф Шлиомович): «С Велвелом завел я дружбу» (ср. в исполнении А. Северного: «С фраером завел я дружбу»). Да и многие другие мотивы из этой песни соотносятся с образом жизни самого поэта. Например, слова героя: «Я был у Питере, в Одесса и на Юге, / У Кишиневе, в Магадане и в Калуге», — напоминают реплику Высоцкого на одном из концертов: «Я бывал везде. Когда заходит разговор: “Был ли там?”, - я совершенно естественно отвечаю: “Был” — Магадан, Дальний Восток, Архангельск, Кишинев, Чоп, Закарпатье, Юг, Средняя Азия… Да, правда, был» [2735] [2736] [2737].
Встречается в этой песне и мотив тюремного заключения: «А в Мелитополе пришлось надеть халат»155, - что опять же имеет отношение к лирическому герою Высоцкого, который часто выступает в образе бывшего зэка: «А места заключенья не нам выбирать» («Моя метрика где-то в архиве пылится…»), «Бродяжил и пришел домой / Уже с годами за спиной» («.Дорожная история») и т. д. Интересно также, что песня «И здрасьте, мое почтенье!» исполнялась Высоцким уже на втором или третьем курсе Школы-студии МХАТ с таким началом: «Здрасьте, мое почтенье, / Вам от Васи нет спасенья…»15 Как известно, Высоцкий и Кохановский называли друг друга «Васечками».
А в свете только что разобранного образа одесского еврея, который применял к себе Высоцкий, уместно будет процитировать воспоминания Павла Леонидова: «Володя считал, что Одесса без евреев не только не Одесса, а даже — не город, хотя, нет, город — но мертвый. Примерно так. Он и Марине это говорил» [2738].
***
Помимо ситуации «я и мой друг-еврей», в «Антисемитах» и «Мишке-Шифмане» наблюдается зеркально противоположная картина: в «Антисемитах» герой, убежденный другом-алкашом, становится воинствующим антисемитом, а до этого он был чуть ли не юдофилом («благоговейно всегда относился к Альберту Эйнштейну», к «пострадавшему от Сталина» Каплеру и уважал Чаплина). Во второй же песне — всё наоборот: герой, который изначально был антисемитом и жертвой кремлевской пропаганды («лапы Тель-Авива», «Моше Даян — сука одноглазая» и т. д.), внял уговорам Мишки Шифмана и согласился ехать в Израиль.
Примечательно, что в «Антисемитах», если убрать антисемитский сюжет, главный герой предстанет в двух уже знакомых нам ипостасях: интеллигента (доброжелательное и уважительное отношение к знаменитым евреям: Эйнштейну, Каплеру, Чаплину, Марксу, да и к «другу Рабиновичу») и пролетария: «Решил я, и значит: кому-то быть битым». А намерение кого-либо избить лирический герой высказывает во многих произведениях (не только ранних): «Бью больно и долго» («Я женщин не бил до семнадцати лет…»), «И плетью бил загонщиков и ловчих» («Мой Гамлет»), «Эй, кому бока намяли? / Кто там ходит без рогов? / Мотякова обломали — / Стал комолым Мотяков» (частушки к спектаклю «Живой»), «С удовольствием с братаном / Можем вам намять бока!» («Про двух громилов — братьев Прова и Николая»), «.Любому встречному в час пик / Я мог намять бока» («История болезни»), «Эй, против кто? Намнем ему бока!» («Я никогда не верил в миражи…»).
В свете сказанного становится ясно, что душевная раздвоенность поэта нашла воплощение и в «Антисемитах», и в «Мишке Шифмане». Проявлялась она, разумеется, и в жизни: «Высоцкий в запое — это чистый русский тип. А трезвый — рациональный еврей», — говорил Давид Карапетян [2739]. Более подробно об этом он рассказал несколько лет спустя: «Порой в его поведении бросалась в глаза раздвоенность натуры: трезвому ему была присуща суховатая, даже несколько суетливая деловитость, в подпитии же становился мягче, добрее, непредсказуемее. Что восхищало не только одного меня. Казалось, перед тобой абсолютно разные люди. Его удалое русское начало, проявлявшееся во время запоев, привлекало многих. Позже, когда я узнал от Нины Максимовны, что в нем текла и еврейская кровь, многое стало понятней»^ [2740].
