Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Корман Яков Ильич
Итак, если Кривая и Нелегкая олицетворяют собой характер героя, то и вести они себя должны одинаково: «И лечился я от страха / брагой этою» (АР-1-12) = «Ты, Нелегкая, маманя, / Хочешь истины в стакане / на лечение!» (АР-1-6); «.Дурь свою воспоминаю, / дурь великую» (АР-1-12) = «“Кто здесь?”. Дура отвечает: / “Я — Нелегкая!”» (АР-1-14).
Герой напился до того, что «лежал, чумной от браги. / в расслаблении. <…> Падал я и полз на брюхе», а Кривая с Нелегкой «упали <.. > у бутыли медовухи».
Герой говорит: «А во мне нутро от браги / Всё хихикает» (АР-1-12), — а через некоторое время он скажет о Кривой с Нелегкой: «И хихикали старухи / безобразные».
Герой «воет»: «Взвыл я, душу разрывая: / “Вывози меня, Кривая!”», — а в концовке песни этот глагол применяется и к двум судьбам: «Удалились, подвывая, / Две судьбы мои — Кривая / да Нелегкая». В черновиках же они его преследуют: «А вдогонку, подвывая…» (АР-1-10).
Об одинаковой внешности героя и Нелегкой мы уже говорили в начале главы: «И хоть стал я сыт да тучен…» /5; 454/ = «Вот споткнулась о коренья / От большого ожиренья, / гнусно охая. <.. > “Ты же толстая — в гареме / будешь первая!”».
Все эти переклички подтверждают мысль о том, что лирический герой в этой песне пытается убежать от самого себя, от своего глубинного (негативного) характера, представленного в образе двойника.
Подробнее на эту тему мы поговорим в следующей главе, а сейчас остановимся еще раз на строке «И хоть стал я сыт да тучен…».
Такой же образ лирического героя находим в «Формулировке» (1964): «Наелся всласть, но вот взялась / Петровка, 38», — и в стихотворении «Осторожно! Гризли!» (1978): «Однажды я, накушавшись от пуза…», — где сам будет выполнять функцию Нелегкой для некоего француза в русском кабаке в Париже: «…Очнулся на коленях у француза, / Я из его тарелки ел без вилки / И тем француза резал без ножа. <…> Я сидел надежно, / Обняв его за тоненькую шею, / Смяв оба его лацкана в руке, / Шептал ему: “Ах! Как неосторожно! / Тебе б зарыться, спрятаться в траншею, / А ты рискуешь в русском кабаке!”. / Он тушевался, а его жена / Прошла легко сквозь все перипетии, — / Еще бы — с ними пил сам Сатана, / Но добрый, ибо родом из России» [2495](собственно говоря, это та же самая ситуация, что и во «Французских бесах», 1978: «Меня сегодня бес водил / По городу Парижу <…> Таскал по русским кабакам…»). Как видим, лирический герой действовал по отношению к французу («Я сидел надежно, / Обняв его за тоненькую шею») точно так же, как по отношению к нему действовала его собственная судьба: «И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык» («Песня о Судьбе», 1976), и грусть-тоска, ставшая его судьбой: «Изловчась, мне прыгнула на шею» («Грусть моя, тоска моя», 1980).
Напрашивается также параллель с песней «Про черта» (1966). Здесь черт сел к герою на плечо, а в стихотворении «Осторожно! Гризли!» герой сел к французу на колени, обхватив его за шею. Однако если в первой песне герой сам кормил и «похме-лял» черта (позднее он так же поступит с судьбой в «Песне о Судьбе» и «Двух судьбах»), то и во второй герой ел сам и кормил француза («Я из его тарелки ел без вилки <…> А я совал рагу французу в рот»), а тот пытался прогнать его с колен, как и лирический герой в песне «Про черта»: «Слезь с плеча, а то перекрещусь!». Кроме того, если про француза сказано, что он «был напуган, смят и потрясен», то лирический герой при вторичном появлении черта, который съездил «к трем вокзалам» за новой порцией коньяка, говорит: «Просыпаюсь — снова он, боюсь» И далее герой высказывает предположение, что он сам может показаться черту… чертом: «Или он по новой мне пригрезился, / Или это я ему кажусь».
Формально стихотворение «Осторожно! Гризли!» посвящено Михаилу Шемякину, который рассказал об этом в интервью корреспонденту радио «Свобода» Татьяне Вольтской: «…есть такие моменты, которые могу разъяснить только я. Ну, например, “перелетел через ‘Пежо’ и приобрел повторное звучанье”. Дело в том, что когда Володя приезжал ко мне, он садился за стол на кухне и говорил: “Ну, рассказывай!”. При этом глаза у него блестели таким нехорошим огнем. Как-то так попадало, что он приезжал после очередного запоя ко мне. Естественно, после запоя мы все, как все грешники, каемся, чувствуем угрызения совести, глаза полны слез, поэтому мрачным голосом я поведывал, что я делал, вернее, то, что помню из данного загула, и Володя почти всегда валялся от смеха, чуть ли не падал со скамейки на кухне. И вот я рассказывал ему, как я вышел где-то на рассвете из кабака “Царевич” и мне показалось, что я могу летать. Я раскинул руки широко, оттолкнулся сапогами от земли и действительно перелетел через машину “Пежо”, но не рассмотрел, что за ней был столб. Я ухом, пролетая, здорово ударился об этот столб. Мне пришлось через несколько дней обратиться к врачу, потому что каждый звук повторялся, то есть сначала мне кто-то скажет “здрасьте!”, а потом, через некоторое время, я слышу опять голос. <…> Ну, еще песня “Осторожно! Гризли!”, допустим, — такая песня, которая тоже написана об одном моем загуле. И он говорит: “Ну, чем ты занимался?”. Я говорю: “Помню только, что я сел на колени к французу, стал резать ему бифштекс или сосиску, которую он заказал, и на вилке совать ему в рот”, то есть я его кормил как бы. Почему-то вот эта сцена у Володи вызвала приступ совершенно гомерического хохота, поэтому я сделал иллюстрацию, где я сижу на коленях у француза. В песне как раз он пишет: “И потому французский не учу, чтоб мне они не сели на колени”» [2496].
В действительности же эта история послужила для Высоцкого лишь поводом, чтобы написать о себе. Как вспоминает Вениамин Смехов: «Высоцкий в выпивке был превосходен — нежен, добр. Правда, не помнил адреса своего»7 [2497]. Об этом же говорится в стихотворении «Осторожно! Гризли!»: «Да знали б вы, что я совсем не помню, / Кого я бью по пьянке и ласкаю», — а также в песнях «Путешествие в прошлое» и «Про попутчика», сюжет которых также связан с выпивкой: «Ой, где был я вчера — не найду, хоть убей!». «И проснулся я в городе Вологде, / Но — убей меня! — не припомню, где». Это выражение Высоцкий употреблял и в повседневной жизни. По свидетельству актера Михаила Козакова: «Побывал Володя Высоцкий в Америке. Встречаемся после этого — он мне шепчет, как заговорщик:
— Миша, я тебе ' подарок привез. От Бродского. Книгу с надписью.
Как я был счастлив! Но Володя есть Володя. Потерял он эту книгу. (“Ну, Мишка, ну не знаю, куда я ее подевал, хоть убей”4»7 [2498].
н* *
В черновиках «Двух судеб» лирический герой говорит: «Дурь свою воспоминаю — / дурь великую» (АР-1-13), — фактически повторяя свои слова из «Баньки по-белому» (1968), где он выступал в образе бывшего зэка: «Вспомню веру мою беззаветную <.. > Променял я на жизнь беспросветную / Несусветную глупость мою» [2499] (а о «беззаветной вере» шла речь и в песне 1964 года: «Потеряю истинную веру — / Больно мне за наш СССР: / Отберите орден у Насера — / Не подходит к ордену Насер!»).
Еще важная деталь: в «Двух судьбах» герой сел на Кривую, надеясь, что она его вывезет («Влез на горб к ней с перепугу»), а в песне «Грусть моя, тоска моя» (1980) <«госка змеингы» сама к нему «прыгнула на шею». Это напоминает «Песню о Судьбе» (1976), где судьба также «сзади прыгнув на меня, схватила за кадык», причем до этого лирический герой из жалости нес ее на себе: «И в гору, и с горки / Пьянчугу влачу». Такая же ситуация возникала в черновиках «Баллады о маленьком человеке» (1973), где автор иронически обращался к «маленькому человеку», то бишь к самому себе: «Свою счастливую судьбу / Несешь на собственном горбу» /4; 361/. Причем в «Двух судьбах» герой сам оседлал свою «счастливую судьбу» — Кривую: «Влез на горб к ней с перепугу, / Но Кривая шла по кругу — / ноги разные» [2500]. Это лишний раз говорит о том, что лирический герой и его судьба взаимозаменяемы, поскольку наделяются одинаковыми чертами. Например, «горбатым» предстает не только судьба героя, но и он сам: «А теперь некрасив я, горбат с двух сторон» («Затяжной прыжок», 1972), «Горбы на спины нам наваливает снег» («Километры», 1972; АР-287), «Нам там ломы ломали на горбу» («Летела жизнь», 1978), — и даже его друг, которого поэт наделяет своими собственными чертами: «Того, с большой душою в теле / И с тяжким грузом на горбу» («Памяти Шукшина», 1974).
